– Покажи-ка мне сына, Верочка, дай взглянуть.

Нянька отняла ребенка от груди и повернула личиком к отцу.

– Ты мне его разверни, хочу видеть мужика!

Все исполнили, несмотря на морозы, в доме было тепло, разомлевший отец сюсюкал:

– Верочка, да он в твою породу будет, беляна, и личико твое, красавец, беда для девок, помяни мое слово!

– Ладно тебе, давай, Палаша, будем кормить, он уж плачет.

Отец еще минутку полюбовался и вышел. Ваня, Петр и Володя стояли в зале, он обнял их всех сразу:

– Брат у вас появился, ребята, но к маме пока нельзя, пойдите в свои комнаты, займитесь делом.

– Каким, батюшка?

– Ванюша, учи меньших азбуке и счету, счет надо знать назубок, так я тебя наставлял?

– Так, батюшка.

До глубокого вздоха, до тайной слезы, до боли сердечной рад был жизни Данила Богданович: и с женой ему повезло несказанно, хозяйка, красавица, на ребят плодовита; и дела его выстраиваются в заметное предприятие, вот маслоделательный заводик направит, и на всю жизнь занятие, потому что никогда не исчезнет с деревенского двора корова-кормилица; и ребята растут, сначала в доме помощники, потом на хозяйстве, а следом в армию идти, отслуживать своё.

Гришаня рано стал помощником в лавке, где вся деревня отоваривалась необходимым в зачет сданного молока, был он, как девица – круглолиц, лицом бел, волосом рус, да наглажен всегда и начищен, звали его бабы любовно белоручкой. Грамоту знал хорошо, газеты отец выписывал и книги привозил с городских ярморок. Не раз и Гришаня вместе с отцом ездил в Петропавловск, в Шадринск, в Ишим с маслом и мясом, несколько дней проводили, отец выжидал цены, потом оптом отдавал товар за наличные золотые монеты. Возвращались в разных упряжках, Гриша налегке на рысаках, а Данила Богданович в заплатном полушубочке и рваной шапке на ленивой Пегухе в простых дровенках, золотишко за пазухой, с другой стороны револьвер, а в ногах двухствольный обрез, картечью заряженный. Было дело – в женское одеяние оболокался, лишь бы разбойничьи глаза отвести.

Когда Грише подошло время для военной службы, во всю шла Германская, и Даниле Богдановичу многих средств стоило добиться, чтобы сына направили на Восток, подальше от фронта. Незадолго до этого вдруг приехал старый Богдан, держал связь с отцом письмами через надежного человека в уездном городишке, тот все передавал, вплоть до денег, а вот о приезде старого не упредил. И рад был Данила обнять отца, вместе поплакали по матушке, умершей прошлым годом, но вместе с гостем в память вернулось забытое, душа растревожилась, дурные предчувствия обуяли. Война эта проклятущая, да революции, в городе и то против властей выступают деповские.

Все хозяйство показал отцу Данила Богданович, и доброе стадо сементалок на выпасах, и маслоделательный завод, на котором перерабатывается в год по двадцать тысяч пудов молока. Но старого Богдана особо восхитил дом, сложенный из кирпича, первый этаж – лавка и столовая для работников, а второй жилой. Красавец, не дом, заезжие мастера такими каменными узорами изукрасили стены, что любо посмотреть. Богдан и с той стороны походил, и с другой – все хорошо, а потом вдруг расхохотался:

– Вот они где, панские-то злоты!

– Ты что, батя, со свету меня хочешь сжить? – Зашипел насмерть перепуганный Данила Богданович. – Или самогонка сибирская покрепче твоей горилки?

– А чего я такого сказал несуразного? Аль не видели сибиряки, что ты с добрыми грошами явился к ним?

– Видели, да ничего не знают, и ты бы помалкивал.

– Ладно, коли так, – покорно согласился старик.

Григорий шел по заснеженным улочкам уездного городка походкой военного человека, за годы окопной жизни не растерявшего навыки строевой подготовки: слишком строг, даже суров был ротный фельдфебель, ножку тянуть учил, спинку держать, ручку наотмашь кидать правильно. Он так и говорил ласково, поучительно: ручку, ножку, а новобранцы после строевых занятий валились прямо на плацу, так уставали. Пожухлый, но молодцеватый фельдфебель поучал сморившихся ребят: