друг наш – пес.
Человек додумался до мата:
«В мать!» – ревет. И даже – «В бога мать!»…
Что ж тогда вам, братцы люди, свято,
Коль святыни стали осквернять?..
***
Ничему не удивлюсь,
Все приму – спасибо.
Счастьем больше не упьюсь,
А беду осилю.
Милые жена и мать
(Есть ли кто роднее?!),
Необъятное обнять,
Кажется, сумею.
Вот он, возраста предел:
Шляпу снял – Голгофа.
Что хотел – не все успел,
Да не все так плохо.
Что гадать? И что рядить?
Что глядеть на звезды?
Просто надо
просто жить,
Что не так-то просто…
***
Дорога. Поле. Крест высокий.
Холмы. Дубрава. Синева.
В деревьях – домик одинокий.
И рожь. Без края рожь. Литва.
И пенье птиц, и скрип колодца,
И на дворе гусей возня…
Хозяйки щедрость, щедрость солнца
Вскружили голову, пьяня.
И только щупальца антенны,
Черно торчащие в листве,
Напомнят вдруг о мире бренном:
Ракеты, космос… Страшный век!
У ПАМЯТНИКА ПУШКИНУ В ВИЛЬНЮСЕ
Осенний парк. Знакомый. Незнакомый.
Озябший дворник дышит тяжело.
И ты, какой-то тайною влекомый,
Идешь-идешь, пока вдруг лист кленовый
Не остудит разгоряченный лоб!..
И встанешь посреди сквозной аллеи,
Глаза поднимешь и поймаешь взгляд
Такой живой, родной до ослепленья!
Уютней сразу станет и теплее.
И не захочешь уходить назад.
ВИЛЬНЮС. КОНЕЦ 1987-го
Серый город. А снег синеватый.
Неожиданно рухнувший снег.
И проулок, кривой и горбытый,
Вдруг нырнувший в бурлящий проспект.
Магазины, витрины, толкучки…
И не верится: здесь по холмам
Мчал в пролетке взволнованный Пушкин,
Крепко Адам его обнимал!..
Бонапарта и Кайзера слава
Спотыкалась на этих камнях.
А в окрестных полях и дубравах
«Лайсве!» гордо кипело в устах.
И не здесь ли с бедой заскорузлой
Шли, сутулясь, в тревожный рассвет,
И летело вслед: – Кто?..
– Белорусы! —
Сердце Янки стучало в ответ.
Этот город – эпох перекресток
И славянства извечный причал.
Снег идет. И кончается осень.
И зима – как начало начал…
Лайсве – свобода (литовск.).
***
Льется по небосводу
Свет кровавый луны.
Утро Нового года.
Шли солдаты с войны.
Пехотинец-калека
Без руки и погон.
Утро нового века —
Восемнадцатый год.
Встретит мать – зарыдает,
Вспыхнет счастьем жена:
В стороне этой знают,
Что такое – война…
На просторах России
И в Полесье моем
Землю с кровью месила,
Жгла слезой и огнем.
Ничего, что безрукий,
Лишь бы вышел живой
Из такой заварухи —
Боже мой! – мировой…
С веток сыплется иней —
Белый вздох января.
Над смятенной Россией
Занималась заря.
***
Ольшаники. Болота торфяные.
Крик перелетных стай в дыму костров,
Как родины весенней позывные, —
И снова в жилах горячеет кровь.
Туда, туда, в хмель утренних туманов,
В разливы рек и в пробужденье чащ!
Припасть к курганам сердцем, будто раной —
Унять тревогу и забыть печаль…
А лед идет! По Мухавцу. По Пине.
По Припяти идет вчерашний лед…
И аист на знакомой луговине
Стартует с аистихою в полет.
И день встает, зарею осиянный.
И в поле трактор голос подает.
И в мире все рассветно-первозданно.
И жизнь,
как лед,
идет,
идет,
идет…
***
В тумане лодку потеряю.
Очнусь на душном берегу.
И, ничего не понимая,
Вдоль тихой речки побреду.
Я здесь родился. Здесь я вырос.
Из этой речки воду пил…
И не один здесь невод вытряс,
И не одну версту проплыл.
Ни рыбнадзор, ни дед небритый,
Ну хоть бы кто бы – на пути!..
Бреду без кепки, с толку сбитый,
А лодки все мне не найти.
Кричу отрывисто с откоса.
В ответ – ни крика, ни гу-гу.
Но вот на яликах матросы
Выходят строго на реку.
Идет буксир, как наважденье,
Ревет пронзительный гудок.
Но где же лодка?.. Нет терпенья!
И я, устав, под стог прилег.
И мне приснился странный невод,
В нем билась лодка. Лодка! Та!..
И я, босой, бегу по небу!..
И пустота… И пустота…
***
Который год. Который год.
Уходит вдаль по рекам лед.