И в этот раз она шла размеренным шагом, а я, неотрывно глядя на нее, тащился за ней, ощущая какое-то неловкое чувство человека не то что крепко ворующего, но слегка приворовывающего то, что ему не принадлежало.

Где-то на середине пути я вдруг заметил, как из-за угла пятиэтажки навстречу Лене выскочил Граммофон. Он с размаху ударил Лену в лицо, но удар был неумелый, и Лена устояла. У меня в голове что-то переклинило, и я, отшвырнув в сторону портфель, побежал к Лютикову. Так быстро я не бегал даже на соревнованиях по пятиборью. Долетев до Граммофона, я сбил его с ног, и мы покатились по грязному снегу неубранной пешеходной дорожки. Драться мы не умели оба. Но Граммофон оказался трусоватым и не старался нанести мне удар. Он лишь однотонно выл и царапал мне лицо своими нестриженными ногтями. Почему-то запомнились черные ободки грязи под ногтями Лютикова и отвратительный запах тухлятины из его рта. Я лупил его тощими кулаками, куда придется, а, увидев приблизившуюся вплотную ко мне жирную щеку Граммофона, впился в нее зубами с каким-то странным для меня самого остервенением. В те мгновения я не думал даже о Лене и о том, что ей было нанесено оскорбление. Я вообще не думал ни о чем. Вернее, думал о том, что щека у Лютикова мягкая и жирная, как он сам. Проходившие мимо десятиклассники с трудом оторвали меня от Лютикова, но и сдерживаемый их сильными руками, я пытался достать его ногами, лягаясь, как заправский конь. Воспользовавшись моментом, Лютиков побежал в сторону школы, а десятиклассники продолжали меня держать, чтобы я не бросился за ним вдогонку.

– Отпустите его, – услышал я голос Лены.

– Любовь-морковь? Понимаем, – сказал уважительно один из десятиклассников, и они зашагали своей дорогой. У Лены из носа тонкой струйкой шла кровь. Мне стало нестерпимо больно оттого, что я не уберег ее.

– Тебе больно? – спросила она. – У тебя все лицо расцарапано. Я отрицательно замотал головой и, к своему стыду, горько заплакал. Я не мог сдержать слез, и мне было невыносимо неловко за свою слабость. Я не понимал причины своих слез, но остановить их не получалось.

– Рева-корова, дай молока, – вдруг вспомнила Лена детскую дразнилку, и мы рассмеялись.

– У меня дома никого нет, пойдем, приведу тебя в порядок, – сказала она.

– Не могу, у меня собака негуляная, – с досадой сказал я.

– Подождет твоя собака. Если хочешь, потом вместе с ней погуляем, – просто сказала Лена.

От восторга у меня перехватило дыхание. Я смотрел на Лену, и мне казалось, что фея из сказки снизошла до меня.

Квартира, в которой жила Лена с родителями и младшей сестрой, была в точности такая же, как и наша. Таким же были чехословацкий гарнитур в столовой и кухонный гарнитур румынского производства. Только выглядела квартира Лены почему-то уютней. Возможно, потому, что там жила Она. Лена смыла со своего лица кровь и принялась за мои царапины. Она обрабатывала их чем-то бесцветным, но я не замечал ничего, кроме ее сосредоточенного лица. От него пахло прохладой и свежестью. Никогда я еще не видел Лену так близко. Мне было страшно и волнительно.

– Ты когда-нибудь целовался? – спросила Лена, закончив протирать мою физиономию.

– Да, – соврал я.

– Интересно, с кем? – она посмотрела на меня взглядом взрослой девушки.

– С Лаем, со своей собакой.

– С собакой не считается, – улыбнулась она и неожиданно поцеловала меня в щеку. Я приложил свою руку к этой щеке, словно боясь, что ее поцелуй улетит от меня и никогда не вернется.

– Ты смешной и очень хороший, – тихо сказала Лена и повела меня на кухню пить чай.

Потом мы пошли ко мне, и я познакомил Лену с Лаем. Они друг другу сразу понравились, но иначе и быть не могло. Лай приветливо махал ей своим хвостом-мимозой и улыбался.