Та первая перевязка, конечно, была самой главной – следующие мои бескрайнеплотные приключения уже были менее яркими и не такими болезненными. Сначала мне предстояло привыкнуть к новой, немного ковбойской походке – ноги максимально раздвинуты при ходьбе, чтобы не создавать трения, – потом на неделю или две пришлось отказаться от джинсов, носить старые отцовские семейные трусы, помнящие еще времена Брежнева, а на улицу выходить только в старом адидасовском спортивном костюме в совдеповском стиле. Дальнейший ежедневный процесс смены бинтов происходил менее болезненно, месиво между ног уже не так пугало и начинало принимать более узнаваемые формы. Эрекция по утрам все еще была неприятной, но, видимо, деформировала швы и освободила немного свободного пространства для роста и расширения. Вода, как говорится, точит камень.

Выздоровление прошло бы скорее, если бы не гениальная игра в «Ма шломо?» (в свободном переводе с иврита – «Как его дела?»), которую придумали мои долбанутые друзья. Таких травмированных, как я, в нашей компании было еще двое, а суперприкольная игра заключалась в том, чтобы исподтишка бряцнуть по мужскому хозяйству зазевавшегося товарища внешней стороной ладони или схватить его между ног, восклицая: «Ма шломо?», – под громкий гогот и восторг свидетелей. После одного такого захвата, заставшего меня врасплох, я еле приковылял домой в крови, весь в холодном поту от страха, переживая о будущем потомстве. К счастью, мне повезло, и через неделю после удаления крайней плоти, также на грани потери сознания, я снял оставшиеся швы, которые уже начали сами выползать.

Я испытал на себе процесс расставания с крайней плотью и теперь всерьез сочувствую мусульманам, которые проходят подобный процесс тринадцать лет, без наркоза и, думаю, в антисанитарных условиях. А с товарищем отношения у меня вновь наладились недельки через три – постепенно вернулось утраченное доверие на понятийном уровне, и вскоре после этого окончательно возобновилась связь между ним и руками в отсутствии достойных партнерш. Когда партнерши наконец появились, они тоже вроде ни на что не жаловались. Во всяком случае, до сих пор ни одна не жаловалась на него.

До приезда в Израиль, после многочисленных уроков с репетитором и к тому же на фоне одноклассников в маленьком западноукраинском городке, где прошло мое детство, я был убежден, что неплохо знаю английский. Только когда меня перевели в израильский класс, я осознал, насколько недостаточны мои знания. Особенно сложно было учить совершенно новый для меня язык – иврит – и одновременно совершенствоваться в английском.

В школе, произнося фразы на английском – три-четыре скомканных слова без всякого порядка, – я вскоре понял, что, сам того не замечая, в английские предложения вставляю ивритские слова, вызывая радостный смех одноклассников-израильтян. Становиться шутом класса совсем не хотелось, и я обратился к координатору новых репатриантов с просьбой направить меня на частные уроки английского. Частные уроки оплачивались Министерством абсорбции, и вскоре я получил направление к репетитору.

Учителя английского языка звали Майк Картер, но с первого дня, только представившись, он сказал, что предпочитает, когда его называют Картер, так что его личное имя как-то забылось. На его уроки мы вдвоем с товарищем ходили к Картеру домой. Картер жил на первом этаже в пятнадцати минутах ходьбы от моего дома и преподавал английский в гостиной. Ремонт в квартире был сделан таким образом, что гостиная оставалась изолированной, других комнат ученики видеть не могли. На занятиях Картер всегда сидел за длинным столом поперек гостиной, спиной к дверям, которые вели в жилую часть квартиры, и не переставая курил коричневые, очень тонкие, но запредельно вонючие сигареты. В те годы с курением еще не боролись: переворачивая левой рукой страницы учебника, правой Картер закуривал новую сигарету от огрызка только что выкуренной, умудряясь держать обе сигареты в одной руке. Здоровье и обоняние посетителей его не волновали: не нравится – уходите. Сигареты воняли страшно, но, как ни странно, их запах был скорее уместен – он перебивал другой, не менее неприятный. У Картера была маленькая собачонка Мисси, смесь таксы с дворняжкой, которую, видимо, ни у кого не было времени выводить на улицу. Она считала гостиную своим личным туалетом и ходила по-большому на разложенные по полу листы газеты «Нью-Йорк пост». Во время самих уроков собачонка обычно взбиралась на диван, стоявший у стены напротив стола, за которым мы занимались, и дрыхла себе там, не обращая никакого внимания на учеников Картера.