– Когда она поднялась для царственных поклонов, подол порвался с таким звуком, словно у нее морда треснула, – мрачно ухмылялась полуармянка, с явным удовольствием вспоминая удачный эпизод своей трудовой биографии. – Б-же, как она визжала за кулисами! Я думала, ее апоплексический удар хватит и придется на похороны скидываться, а тут зарплату задержали, как назло…

Для человека, посвятившего себя музыке, Перване была грубовата и излишне резка и представлялась окружающим вполне устойчивой, но только Руфи С. знала, что девушка уже несколько лет скрывает глубокую, почти тектоническую трещину в своем сердце. В этом разломе со всеми удобствами и особым цинизмом расположился молодой литаврист – писаный красавец и отъявленный подонок.

Современный Дон Жуан не имел постоянного места жительства и кочевал от одной постели к другой, задерживаясь ровно до тех пор, пока его не вышвыривали со скандалом или, наоборот, не предпринимали попыток оставить насовсем. Он ревностно следил, чтобы стены его излюбленного обиталища в груди Перване не сдвигались и ни в коем случае не нарушали его комфорта и свободы телодвижений, которые у него были на удивление ритмичными.

– Это профессиональное, – горько пошутила Перване, когда им с Руфи удалось уединиться в Ванной, пристроившись на бортике над спящим Некто. – Главное в его партии – вовремя вступить и не терять чувство ритма.

– Зато чувство такта у него явно отсутствует.

– Мм, такт! Я вчера уронила под кровать карандаш, а вытащила красный бюстгальтер. Показываю ему, а он так брови вскинул, выдержал паузу – ровно два такта! – и спрашивает со скукой: «А это разве не твой?» Ну да, вот только на два размера меньше.

– Ну и мудак… Послушай, это ужасно, но, может, на этот раз ты уже окончательно его прогонишь? Сколько можно тратить время на урода?

– Да он и так ушел. Всегда, когда не собирается возвращаться вечером, забирает зубную щетку из ванной. Кстати, карандаш я так и не нашла, пришлось пойти в оркестр с одним накрашенным глазом, – сказала Перване и расплакалась, уткнувшись в плечо Руфи.

В этот момент в дверь тихонько поскреблись, и в приоткрывшийся проем заглянула Ноэминь.

– Что-то случилось? – спросила она и тут же оборвала себя: – Извини, Перване, глупый вопрос.

Гостья потрясла головой, стряхивая соленую воду с подбородка, и отвела назад тонкой костистой рукой густую гриву, спадавшую по широкой спине до пояса. Всхлипнув пару раз и так ничего и не ответив, она вопросительно и даже с вызовом взглянула на Ноэминь, которая все еще стояла в проеме и со сдержанным беспокойством, приличествующим врачу на приеме, смотрела на чужое горе. По непонятным причинам Перване недолюбливала новую жилицу, а та, чувствуя недоброжелательное к себе отношение, просто обходила громкую гостью стороной, никак не реагируя на выпады в свой адрес.

– Кыся начала раздавать паэлью, вас приглашают к столу, – проговорила Ноэминь, отведя наконец всепроникающий взгляд от гостьи, и обратилась к Руфи, – Я могу сказать, что вы еще разговариваете.

– Нет, мы сейчас подтянемся, – поспешно ответила Руфь, пытаясь бодрым тоном успокоить воздух ванной, который уже почти потрескивал от растущего напряжения.

Ноэминь кивнула, еще раз задумчиво взглянула на Перване и удалилась беззвучными шагами, предварительно вернув на место резную дверь.

Через несколько минут летний вечер наполнил Неспящую ароматом шафрана и приглушенно-невнятными возгласами одобрения в адрес поварихи. Гастрономическое удовольствие объединяет большую компанию как ничто другое, а уютная тяжесть в желудке утешает. Перване в этот день ночевала в комнате Руфи, ее ждали приятная беседа в Юрте, тихая ночь и поздний завтрак с друзьями – здесь не было места печали.