И мы пользовались всеми удовольствиями, предоставляемыми юности, бездумности и беззаботности нашей щедрой ласковой Одессой. И наши ночные посиделки на берегу моря, и катания на лодках по лунной дорожке, и долгие прощания под домом под аккомпанемент бабушкиных комментариев:

– Молодой человек, випустите уже ея руку. Ви ея так жамкаете, шо она превратилася у шницель без костей. Доченька, подымайся наверьх- уже холодно… Или, может, тебе сбросить вЯзанку (вязаную кофту), шоб ты не поморозилась?

– Бабуля, – иногда отзывался очередной джентльмен, – вас сильно колышет, шо я держу вашу внучку за руку? Так хто вам мешает не смотреть? Все, она уже подымается, ша, не делайте волны…

Я входила в квартиру, бабушка стояла в позе «руки в боки» и, когда я, независимо, как мне казалось, проходила мимо нее в комнату, она громко вздыхала и говорила:

– И шо с тебя будет, када ты вирастешь…

О чём я могу думать?.. Конечно, о моей благословенной, очарованной и прекрасной Одессе. То, что происходит со мной сейчас – эти ностальгические рефлексии, какие-то прорывы в несуществующую реальность, ретроспекции – вот это мои страсти по тому, чего давно уже нет…

Однако есть память…

И вот я шагаю по брусчатке Пушкинской улицы к своему дому номер 42, который образует угол с ул. Чичерина. Там трамвайная остановка. Четвертый номер трамвая идёт прямиком к парку Шевченко, а потом пешком надо спуститься на пляж Ланжерон…

Но я сейчас о другом – об Одесском Привозе. Туда мы тоже ездили на трамвае, в самый конец ул. Советской Армии. С бабушкой ездили, одну она меня не отпускала, хотя мне было уже лет 17—18. А может, поэтому и не отпускала. Накануне вечером на коммунальной кухне происходят разговоры, относящиеся к завтрашнему походу на Привоз.

– Мадам Бершадская (это к бабушке), шо ви хочете завтра достать на том Привозе?

– Я знаю? – отвечает бабушка. – Может рИбу куплю. Давно не было, вообще сделаю базар.

– А я интересуюсь, извините, какую рИбу ви хочете?

– Ой, мадам Осадчая, ну какую рИбу я могу хотеть? Глосик или, я знаю, может кОроп (карп) купить? А? Шо ви скажете?

– А мине всё равно – хоть кита! – заявляет соседка. Та самая, которая в войну гуляла с румынским полковником Думеску.

– Вы хамка, мадам Осадчая, – поджимает напомаженные губы бабушка. – Тьфу на вас!

– Это на вас тьфу! – не остается в долгу соседка.

Они обмениваются еще парой любезностей, и тут на кухню вплывает другая соседка – Ольга Ивановна Гриншпун (жена Гени-грузчика, который работает в Одесском порту). Ольга Ивановна во время оккупации Одессы, напротив, путалась с немцами и Вадик, ее младший сын, родился (все это знали) совсем не от Гени, который все время был на фронте, а когда вернулся – ему предъявили Вадика, и добрый Геня, поколотив Ольгу, ребенка принял и записал на свою фамилию.

– Адель Григорьевна, – своим писклявым голосом говорит «немецкая овчарка Олька», – вус трапылось?

Бабушка дипломатично, но оскорбленно молчит, а мадам Осадчая огрызается:

– Не суньте свой длинный шнобель у чужие балАки, Оля!

– Шо такоэ? – драматически восклицает мадам Гриншпун. – Я у своём доме не имею право спытать, шо за гевалт стоит уже полчаса у кухни, шо можно подумать – вы тут спорите за такие важные дела, шо просто ой!!!

– Та не-е… То вам показалося. – Мадам Осадчая, она же «Томка – румынская подстилка» мелко смеется, и все ее железные зубы сверкают, и в них отражается 60-ваттная лампочка, голая, даже без сетки; она пытается осветить нашу громадную коммунальную кухню, но у нее это плохо получается.

– Аделя, – заглядывая бабушке в глаза, проникновенно произносит Ольга Ивановна, – ви же интеллихентная женшшина. Расскажите мине скоренько, шо тут такоэ?