– Та вы шо, женчина, – тетка возмущенно хлопает себя по бедрам. – То ж бычачье сэрцэ, як мьёд солодки. Два карбованця кило.
– А так, шоб взять? – напирает бабушка.
– Та ни, вы шо? То ж даром.
– Давай за рупь два кило!
– Тю-ю-ю, а може вам щэ до дому донЭсты? – издевается тетка.
– Ну, гАйда, гАйда, – торопит бабушка и начинает накладывать в кошёлку отборные помидоры. Тетка хватает бабушку за руки, но надо знать мою бабушку. Она швыряет на прилавок деньги и говорит: «Ну, все. Кончено!». Остальное она покупает по той же схеме. У меня так никогда не получалось. Секрет бабушкин утерян, увы, а я торговаться не научилась до сих пор.
Вот мы добрались до рыбных рядов. В громадных чанах с водой плескались огромные карпы и толстолобики, а на колотом льду покоились глоси (черноморская камбала), крабы, скумбрия, а на куканах, по десять штук, висели большие черно-коричневые пятнистые «бички». Бабушка наклонилась над чаном и пытливо всматривается в воду.
– Хто вас так серьёзно привлекает, мадам? – раздается у меня над ухом. Здоровенный мужик в брезентовой куртке и «капитанке» насмешливо смотрит на бабушку.
– Вон тот кОроп. – Бабушка прищелкнула языком. – Вот не знаю: брать – не брать?
– А шо такоэ?
– Та он сильно криво плавает. Он шо – хромой или при смерти?
Мужик пожал плечами.
– Ну, сам глянь. Доходит уже.
– Так не берите. Берите другого.
– А я хочу этого! – упрямо говорит бабушка.
– Так берите и платите 20 карбованцев.
– Как за живого? – восклицает бабушка. – А если он по дороге сдохнет?
– Так не берите. – Мужик теряет терпение.
– Мне жалко этого несчастного, я ему устрою достойные поминки. Все, кончено, вот тебе червонец и скажи спасибо, что ты этого кОропа не выбросишь на помойку!
Домой мы добирались с тем же пикейным стариком. Но теперь уже он покачивался и периодически пытался упасть на бабушку, успевшую сесть раньше.
– Ну, – сказала бабушка, обмахиваясь шляпой, – уже может вы таки-да упадете, хоть не будете надо мной стоять в пиджаке, который ваш дедушка последний раз винимал из нафталина во время Крымской кампании.
А потом мы вышли на своей остановке и бабушка сказала, что карп чудесный, и что ей только показалось, что он при смерти.
Детская комната
Здравствуй, школа
Не думала, что когда-нибудь придется вспоминать об этом…
Фотографии, которым 56 лет… Мои родители хранили их, и теперь, когда остался только папа – они до сих пор у него. Многие я забрала, в основном, конечно, свои, но не только. А осталось еще очень много у папы.
Надо бы забрать…
Итак, сегодня в Израиле и 56 лет назад в России – 1 сентября. Я первоклашка-промокашка. Через полгода у меня появится школьная кличка, которая будет сопровождать меня по жизни. Меня будут звать БЕрша (ударение на первом слоге).
Сегодня я знаю, что так звали какую-то экзотическую царицу. Господи, помилуй, ну у нее-то уж точно имя не производное от фамилии Бершадская.
Если бы я тогда это знала, моя жизнь могла бы сложиться совсем иначе. Мне не хватало ощущения собственной царственности, тогда как национальное самосознание я вынуждена была в себе выращивать, благодаря отсутствию антисемитизма в стране развитого социализма, правда на местах встречающегося… в отдельных… незначительных… ну совсем крошечных пропорциях. Да ну, ей- богу, даже не стОит и говорить.
Да, так вот ЭТО я тоже узнала в первом классе, несмотря на то, что учительница первая моя Александра Дмитриевна Сурина кричала на перемене: «Поспелов, Бусарев! Как не стыдно! Таня такой же человек, как и вы, хорошая девочка, отличница, ну и что ж, что яврейка, все равно она хороший товарищ!» Я и правда была хорошим товарищем, я хорошо училась, была октябренком, и на моем школьном фартуке была приколота октябрятская звездочка с портретом того, кто «живее всех живых», еще и выменивали мы эти звездочки на те, которые не с золотой кудрявой головкой отпетого херувима Володи Ульянова, а с фотографией оного, только черно-белой. Это считалось высшим шиком. Сама звездочка тоже была красивее и больше похожа на значок. Начиная с первого класса и до конца школы я постоянно доказывала всем, что я хороший товарищ. Все это знали, но доказательства требовались все равно.