Когда Степану Ильичу доложили о случившемся, то, несмотря на позднее время, он лично прибыл в здание управления. Скатившись вниз по лестнице, растолкал столпившихся в коридоре сотрудников и вихрем ворвался в пустую камеру, в которой уже начали работать криминалисты. В помещении не имелось никаких признаков побега: замок был закрыт снаружи, сбитая из досок лежанка и ведро для нечистот находились на своих местах, лишь у стены багровела кучка монашеской одежды. Из-за стены раздавались звуки глухих ударов и крики боли: шел допрос опричника, находившегося на дежурстве в момент исчезновения арестанта.

Внезапно почувствовав приступ внутреннего жара, задыхающийся Степан Ильич стремительно выбежал из затхлого острога, чтобы полной грудью втянуть прохладный горьковато-полынный воздух. После тяжелого духа, пропитавшего казенное помещение, он все никак не мог надышаться – со свистом всасывая сквозь внезапно сузившиеся бронхи все новые и новые порции живительной свежести. Он широко расставил ноги, раскинул руки в стороны и замер, позволяя вечернему ветру прямо сквозь одежду охлаждать вспревшие подмышечные впадины и промежность. Покачиваясь из стороны в сторону, Степан Ильич запрокинул голову и замер, разглядывая звездное сияние, заполнявшее черноту над ним. Затем с чувством процедил: «Нет, ну не сука ли?» И казалось, что в ответ все эти источающие белизну пятнышки и точечки одновременно подмигнули, соглашаясь с его выводом. Даже небесные светила не спорили, что поступить так с ним и всем его отечеством могла лишь последняя сука.

***

– Ма, ты пойдешь в Бриллиантовую Обитель на нетленного Викпе Ламу смотреть? Говорят, очередь уже не такая большая. Можно к вечеру пробиться. А то увезут его тело в столицу на изучение, и кто знает, когда вернут?

– Обязательно иду. Ведь надо же – святой человек! – мать молитвенно сложила ладони на груди. – Слава Таре Утешительнице! Послала нам учителя! Лишь бы только эти столичные умники его навсегда у нас не забрали. Нельзя вновь лишиться нетленного ламы…

– Вчера еще объявили, что в воскресенье Гурхан Лама вскроет первое из писем, оставленных Викпе народу. Теперь каждые пять лет будут вскрывать по одному посланию с наказами о том, как нам избежать грядущих бед и опасностей. Настоящий оракул! Обо всем за нас подумал!

– Господа гимназисты! – громоподобный голос военаставника прокатился по кабинету и, отразившись эхом от противоположной стены, вернулся к учительскому столу.

– Здравия желаем, господин старший воспитатель! – рокотом пронеслось по классу.

– Сегодня у нас особенный урок. К нам в гости пришел герой войны Цэцен Годуков. Сейчас он расскажет вам о своем воинском пути и привилегиях, которые дает служба в Вооруженных силах Государя.

Вперед выходят двое. Чуть впереди стоит пожилой азиат с гладко выбритой головой. На его щеке коричневым пятном расплылся безобразный рубец от ожога. Он одет в обычную казачью форму с лампасами; через треугольный вырез на груди видна тельняшка в желто-белую полоску – традиционное отличие бойцов буддийских соединений Русского туземного корпуса. С ним вместе выходит сморщенный войсковой лама в скрывающем фигуру камуфляжном одеянии и традиционной желтой шапке.

Лама сразу переходит к напевному чтению на тибетском языке, прерываемому мерным позвякиванием молитвенного колокольчика. Присутствующие беззвучно складывают ладони на груди и преклоняют головы. Наставник покачивается в такт молитве, тихонечко разглядывая поблескивающие из-под внушительного живота носки своих сапог. Пришедший с ним военный, закрыв глаза, шевелит губами.