– Это ты летишь. Всё же решилась и, вот, летишь над океаном, и того мира больше нет. Правильно, что уехала. Незачем было оставаться. Но в ту ли сторону ты направилась?

Хелен прямо посмотрела на неё. Так серьёзно, но и с любовью почти жалеющей. Как давно она уже не видела этого взгляда.

Почему не видела? Она вспомнила, почему.

– Ты умерла. Я забыла, что ты умерла. Это же не правда. Скажи, что нет. Я могу забыть всё, я не хочу ничего знать. Просто сделаем вид, что ничего не было, и будем жить дальше.

– Ты знаешь, что случилось. Прекрасно знаешь во всех подробностях. Может, наша память – это всего лишь реконструкция, но тут уже ничего не изменить.

Она всегда забывала, снова и снова. За последние месяцы это происходило не один раз. Когда просыпалась утром, ещё не осознавая, где находится, то ли в их старом доме, на втором этаже с открытым балконом, то ли в лондонской квартире, где солнце так рано проникало в её комнату, в те самые мгновения на грани сна и бодрствования, она лежала и ждала услышать голос мамы или её шаги в коридоре. Иногда это были словно какие-то волны, накатывавшие внезапно, в самых неожиданных местах и обстоятельствах. Достаточно было увидеть кого-то, похожего на неё, мелькнувший силуэт, знакомое чёрное пальто, и всё вдруг приливало к голове. Она забывала, может быть, на секунду, но потом память возвращалась.

Так было и сейчас. После затянувшегося забытья, как бывает во сне, пришло осознание. Она ударилась словно в стену, сердце обвалилось в какую-то бездну, и стало нечем дышать. Всегда её поражало, как от чувства нематериального, никому не видного, тело могло испытывать столь сильное физическое страдание. Отголосок той боли, что она почувствовала, когда в первый раз услышала слово «умерла», лишь слабый отголосок того, что разрывало её изнутри.

Хуже была даже не боль, а та мысль, что нет никакой надежды, никакого спасения. Эта мысль заставляла пожелать, чтобы алюминиевый корпус всё же расползся, и всё прекратилось раз и навсегда.

– Как же ты так ушла… без слова, без звука… Я даже не смогла ничего тебе сказать…

– Ты много сказала, когда сидела там со мной, теми долгими днями и ночами.

– Я не знала, слышала ли ты… Ничего не знала…

– Да, я слышала. Наш мозг, пока жив, всё замечает и всё регистрирует, пусть даже и находится во сне без пробуждения. Обрывки разговоров, те ощущения, когда ты сжимаешь руку, свет или темнота. Я уверена, что слышала, когда ты говорила, и помню, где ты сидела, кажется, помню даже тепло твоих ладоней.

– Где ты? – она не могла побороть желания и протянула руку, чтобы осторожно коснуться.

Глаза уже наполнились слезами, и ничего нельзя было с этим сделать. Она никогда не плакала громко, обычно молча сидела, не подавая вида, и слёзы просто тихо струились, обжигая горечью. Никто не замечал.

Её пальцы на мгновение замерли совсем близко от руки мамы, в той близости, где обычно уже можно почувствовать незаметные волоски на коже, словно не решаясь на последнее движение. Она сжала всю волю и прикоснулась, но там не было ничего, лишь холодный, твёрдый подлокотник.

– Да, меня теперь не так легко ухватить. Я мертва, не забывай.

– Выходит, что я сплю… но мне всё равно, лишь бы видеть тебя…

– Спишь? По мне, так бодрствуешь, – в голосе Хелен слышалась лёгкая ирония. – Смотри, самолёт на месте, люди никуда не делись, и вы не затерялись во времени. Рано или поздно пойдёте на снижение, и тогда ты сможешь разглядеть огни Нью-Йорка внизу. Там у тебя будет пересадка.

– Как же ты пришла ко мне?

– Я знаю не больше тебя. Просто я здесь, и это всё.