– Ну, это да, – кивал Дмитрий, как обычно не желавший спорить.

– Каждый раз, когда там идёшь, всего передёргивает, – продолжал тот. – То на дерьмо боишься наступить, то шприцы под ногами валяются. Я-то стараюсь там не ходить, но местным приходится, на работу или на парковку. Вы слышали, что власти создали целую службу, которая собирает использованные шприцы по улицам? Каждый день вижу этих мужиков со щупами. Бред же полный. Это самый центр города. Тандерлойн мог бы быть отличным местом для прогулок, если бы не был оккупирован бомжами. Преступность опять же. Только идиот будет отрицать, что из-за них не растёт преступность. Сколько я историй слышал о кражах из машин в центре, и это почти никто не расследует.

– Да, все слышали, – соглашался Дмитрий.

– Ну, их логику можно понять, – вставляла она из своего угла. – Логику властей, я имею в виду.

– И в чём же их логика? – спрашивал Олег.

– Что-то вроде урока свободы. Ты исходишь из идеи, что государство должно указывать людям, как им жить и что делать. Гонять их с места на место для того, чтобы поддерживать благообразный вид улиц. Они считают иначе. Город – это общественное пространство, и эти люди, вроде как, имеют такое же право пользоваться этим пространством, как и все остальные. Знаешь, в древности города или монастыри иногда объявляли себя убежищами, где любой мог найти защиту от преследования. Такой старый обычай. У этих бомжей нет дома, и они находят убежище под защитой города. Они сами выбрали такую жизнь, и, поскольку тут свобода, то они имеют на это право. Такая, вот, логика.

– Право быть деградантами? Право быть наркошами? Местные леваки просто искажают понятие свободы. Сама знаешь, что есть старая формула – свобода одного заканчивается там, где начинается свобода другого. То есть, не гадь другим. Эти бомжи, как ты сама знаешь, гадят.

– Да, правда, но не в этом главное. Суть в том, что свобода многогранна. Иногда она может напрягать, накладывать обязательства. Да, в этой вседозволенности бездомных есть, конечно, и левая идея о том, что они якобы несчастные, угнетаемые социальной средой, но в основе тут всё же лежит определённое понимание свободы. Я не говорю, что нужно это принимать, просто объясняю их логику. Мне, например, не нравится такая жизнь, и я предпочла бы совсем другую, но я не имею право запрещать им жить так.

– Это всё твои оксфордские либеральные выверты, Алекс. Свобода должна быть простой и не противоречить здравому смыслу, – не сдавался Олег.

– Ты так думаешь. Я же готова признать, что у свободы бывает много вариантов. Не только свобода самосовершенствования, но и саморазрушения.

– Ладно, хватит политики, – прерывал их обычно Дмитрий. – В этом городе её и так слишком много. Лучше сосредоточимся на пельменях. Здесь они не такие как дома, хотя и там я пробовал лишь вариант своих родителей. А у тебя домашние делали такие, Алекс?

– Нет, они не входили в наш список русских блюд.

– И как тебе эти?

– Более-менее…

Дождь прошёл совсем недавно, и мокрый асфальт чернел в свете фар, а в воздухе чувствовалась влажность, стоявшая почти осязаемым маревом. Холмы следовали за холмами, и на подъёмах её стёртые шины визжали, цепляясь и проскальзывая. Она быстро покинула пустынные улицы центра, оказавшись окружённой плотной тьмой на узких улочках пригорода, где маленькие дома по обочинам словно жмурились, когда проезжала мимо, нарушая их сон.

Взобравшись на господствующую над местностью гору, она упёрлась в тупик – хаотичную парковку, почти пустую сейчас, посреди которой мигал аварийными огнями «Митсубиси» Дмитрия. Уже внизу она чувствовала приближение тумана, но здесь, недалеко от океана, его белые массы стояли плотной стеной. Обычно туман находил волнами, и можно было за один час увидеть, как он то ложится, то отступает по многу раз, однако сырой зимой, как теперь, он часто господствовал беспросветно.