Персей не выглядит воином-победителем, а Андромеда – его трофеем. Персей робок и застенчив. Он не требует, он просит. Весь его облик говорит об искренности чувств. Больше всего ему не хотелось бы, чтобы избавление от смертельной опасности послужило основанием для взаимности.

Схожие мысли и у Андромеды. Она растеряна, смущена, застенчива. Сцена получилась очень трогательной, теплой и сердечной.

Персей красив не внешностью, мужеством или силой. Он красив сердцем. На месте этого увальня может оказаться любой из нас. Но каждый ли сумеет так вот смиренно подойти к женщине, оказавшейся целиком в его власти и всем ему обязанной? Это ли не истинное благородство, которое не нуждается в высокопарных словах и героических позах?

Впрочем, поза у нашего героя не только не героическая, но и определенно нелепая. Что художника совершенно не смущает.

Иоахим Эйтевал. «Персей и Андромеда». 1611 г. Лувр

Другой стиль, другие смыслы. Эйтевал и осовременивает миф (вдали виднеется вполне себе средневековый город), и добавляет ему сказочности (дракон, черепа, Персей на Пегасе). Особенно эффектно выглядит Андромеда. Как ждет она своего спасителя, как подалась ему навстречу, как затрепетала в надежде на избавление от грозящей ей участи – быть съеденной мерзким, отвратительным чудовищем! И – о боги: вон он, её спаситель! Да какой! Не только смелый, но и прекрасный собой! Настоящая удача!

Замечательно, когда люди находят друг друга. А если ещё это происходит в самый нужный момент… Да при бьющей через край жизненной энергии…

Любовь становится просто неизбежной!

Персей выглядит не только, и даже не столько избавителем от смертельной опасности, сколько неким подарком судьбы, ниспосланным свыше. И еще неизвестно, за что Андромеде больше благодарить богов: за то, что не была съедена живьём или же за то, что нашла «свою половинку».

Задача Эйтевала – как можно красивее и эффектней отобразить легенду. Делает он это по-своему замечательно. Но психологическая глубина, присущая картине Рубенса, у него отсутствует.

Эйтевал, в отличие от Рубенса, изобразил не финал истории, а её апогей. Задачей голландца было возбудить в зрителе тревогу за судьбу прекрасной пленницы, с тем, чтобы тут же его и успокоить, указав и на источник спасения, и на то, насколько он желанен со всех точек зрения. Ну, а своеобразие в изображении живой натуры – это влияние маньеризма. Оно ощутимо. Такую мерцающую наготу в академической живописи вряд ли встретишь.

Что ж, мы всё-таки отыскали произведения, способные возбудить в нас самые светлые чувства. И теперь со спокойным сердцем можем приступить к поиску картин, которые расскажут нам что-нибудь интересное об эпохе, в которую они создавались.

Остановимся на итальянском кватроченто, куртуазной готике как предвестии Высокого Возрождения… Сколько романтики в этих словах, сколько таинственного и прекрасного!

Пизанелло. «Видение Святого Евстафия». Примерно 1435 год. Лондонская национальная галерея

Евстафию Плациду, военачальнику при римских императорах Тите и Траяне (примерно 118 год от Р.Х.), на охоте явился образ распятого Спасителя. Случилось это, когда загнанный им олень обернулся со словами: «Плацид, зачем преследуешь ты Меня, желающего твоего спасения?». А меж рогов – распятие… Вернувшись домой, Евстафий не замедлил окреститься со всеми своими домочадцами.

Изображение заставляет вспомнить о средневековом гобелене с его весьма своеобразными представлениями о перспективе. Изображения людей и животных просто накладываются на изображение природы. Единого пространства нет, хотя попытки его создания несомненны. Декоративность изображения оказывается важнее иллюзии достоверности. Это позволяет нам практически безошибочно относить картину к готическому периоду в искусстве.