***

Койт открыл глаза и увидел сидящего перед ним на корточках Марсика, который зажимал ему рот ладонью. Марсик едва-едва сдерживал смех:

– Ну вот, ты опять собирался вопить.

Ладонь Марсика пахла сырниками и мочой. Койт отбил её от своего лица и принялся отплёвываться. Марсик присел на лист пенопласта рядом с товарищем и тоже облокотился на стенку:

– Вот, Коста, послал проводить тебя наверх, помочь если что. Ты же у нас в последнее время трусишка, что ни сон, так крики …

– Причём тут это…– Койт пожал плечами, – Я, когда не сплю, вовсе не трушу.

Марсик отковырял кусок пенопласта, швырнул его в противоположную стену:

– А ты во что веришь?

– Ну… В Бога верю…

– Какого бога?

– Ну.. Нашего бога, который на Земле живёт.

– Так там, на Земле, наверное, много кто живёт.

– Ну.. У них должен же быть главный бог. А остальные тоже боги, но не главные, поменьше…

Воцарилась пауза в несколько секунд . Марсик отковырял ещё один кусочек пенопласта подкинул его, шлёпнул ладонью, явно целясь в лампу:

– А что нам до этих богов. Привезли сюда, на Терру-три, людей. Коста говорил, двести лет назад по-нашему, или сто восемьдесят лет по-ихнему, по земному. С тех пор вся планета на них корячится, а они сидят себе на орбите и торгуют. Со всеми торгуют, как Коста говорит, а мы тут рождаемся, живём, работаем и дохнем, и ещё воюем… Сейчас вот мы сколько лет воюем?

– Ну… Пятый год пошёл…

Койт отодвинулся от стены, сел на колени и посмотрел Марсику в лицо:

– А я вот верю, что меня родители ищут. Ну, может, отец и погиб, но мамка жива. Просто в дни первых бомбёжек мы потерялись, и потом мы найдёмся… У тебя ведь тоже есть родители.

Марсик в ответ засмеялся и обнажил левое плечо. На нём красовалась двухцветная татуировка:

– Вот мои родители. Чисто технически были те, кто сдал клетки, из которых потом дети растут. Но меня не мамка рожала, а инкубаторий. И я – собственность горнорудной компании, и она меня должна была выкормить, вырастить, выучить и работал бы я на неё всю жизнь и сдох бы когда-нибудь в доме для стариков, если бы не война. Разбомбили наши садики, и я с беженцами очутился в Чектауне, где Коста меня подобрал.

Опять повисла пауза. Первым дальше заговорил Марсик:

– Что, Койт, наша жизнь. Мы мелкие, мы планы не строим. Живём день целый, как живём. От рассвета до заката.

– Иногда от рассвета до заката долго получается…

–Это когда страшно, то долго. А когда весело и сыто – то быстро. Мы с тобой Койт пожалуй и не дети вовсе. Сколько нас бомбили да ловили… Вот ты чего боишься?

– Ну.. Бомбёжек боюсь. Дронов боюсь. И хлыстов с консервной фабрикой…

Марсик ткнул Койта в рёбра пальцем:

– Ты чо, реально веришь, что тебя на консервы пустят?

– А чего не пустить? Война, жрать нечего. А солдаты в окопах голодные. И рабочих кормить надо. А тут вороны, голуби, крысы, собаки, кошки и дети беспризорные. Какой с них толк, разве что мясо…

– А я не верю. Это Коста нас пугал, чтобы мы маленькими на улицу не совались. Но мы-то выросли. И потом, я меченый, меня в крайнем случае хозяевам отдадут, а не на консервы.

– А вот Бобаса точно на консервы. Какой с него толк, кроме как не по банкам разложить.

Мальчишки рассмеялись. Койт глянул на часы. Марсик продолжал щипать пенопласт. Первым подал голос Марсик:

– А вот ты на что, как это, надеешься, – и, не дав ответить Койту, продолжил свою мысль, – я вот на войну надеюсь. Коста говорил, что была уже двадцатилетняя война. Давно но была. Пока мы воюем, им не до нас. А вот закончат и всех переловят. И меня на Чёрные Холмы пошлют, и тебя на свободе уж точно не оставят…

Койт опять откинулся на стенку: