Сверху был виден весь двор – как материк, оказавшийся под водой. Вечером внизу сумрачно и воздух вязкий, тёмный, как вода… Много попадается интересного на дне морском, словно в подводной Атлантиде, – дорожки цементные, как развалины древних храмов, диковинные окаменелости, следы прежней цивилизации. Так на нас кто-то посмотрит через толщу лет, из будущего, нового мира.

Соседка на крыльце читала книжку: «НОВЫЙ МИР» – и цифры снизу.

Интересно – новый мир и какой-то номер.

Миры под номерами.

А-а-а, это год указан: тысяча девятьсот восьмидесятый!

Почему же НОВЫЙ? Раз уже полежал, то старым должен стать!

Какая-то неправда в названии! Какой «новый мир» в тысяча девятьсот восьмидесятом?

Интересно заглянуть в книжку…

Я дал соседке «Последний дюйм», а взамен этот «Новый мир» взял.

Ну и мура!

Соседка сказала, что есть специальные журналы для писателей, чтобы их печатать.

Я возмутился: если настоящие писатели, то пусть книги пишут – как про Незнайку или профессора Вагнера. А не можешь написать так же интересно – вываливайся, нечего бумагу марать! А то пишут скуку смертную, и буквы все серые, сухие…

У нашей вербы полствола высохло. Её измордовали – отпилили эту половину, так что никакого вида не осталось: торчит голая культя среди двора. Тогда дерево с горя засохло совсем. Когда вербу нашу обрезали под корень, смотреть на это место стало больно. Потом пустота эта бесстыжая повсюду распространилась: засохли и яблони, и вишни.

А соседи совсем обмельчали. Приехали новенькие. Вроде бы неплохие люди: она учительницей работала, он – инженером. Но они то коврик у нас из-под двери стащат, то стаканы из кухни унесут… Даже не верится. Видно, от безденежья свихнулись. Хорошо, что хотя бы писем на нас не пишут – доносов и кляуз. А другие соседи начали писать: «В незаконном владении у них находятся два гаража, которые занимают бо́льшую часть двора и мешают развешивать бельё». Десять лет не мешали им гаражи, а тут, видно, выросли и зашалили, проказники, – гоняются по двору за соседями и мешают, мешают развешивать бельё.

Соседи написали на нас письмо. А кто подписал? Боровский, Нищенко, Андруссчиха – почти все подписали.

Получилась некрасивая история: гаражи ломами раскидали, по камню разнесли. И двор наш превратился в проходной. Со всех сторон в нём засквозили дыры – живого места не осталось.

Я уехал из дома и, как двор наш разрушался, узнавал из писем. Краткие визиты домой – как моментальные снимки: вот дерево с отрубленной рукой, вот от него осталась одна культяпка, вот развалины гаражей… Потом пропали остатки забора – и двор бесстыдно заголился, как в морге, где студенты-медики разглядывают куски тела, что когда-то двигалось, дышало.

Двор умер. Мёртвое, пустое пространство окружает дом.

Когда я узнал о смерти нашего двора – жутко стало. Значит, мне некуда возвращаться, и то, что я лелеял в памяти, что любил: дерево, заборы, гаражи, сараи – всё пропало.

Мне кажется, я помню каждую загогулинку забора, шелушистые шиферные крыши гаражей, шершавые, неструганые горбыли сараев…

Тогда я поклялся, что напишу об этом.

Что точно-точно вспомню всё: и как убирали дерево, как дружили соседи, как ставили под вербой стол, вешали лампу – играли в домино, забивали своего «козла» во дворе длинными вечерами. И вкус весенней капли на ветке, и запах почки…

Расскажу всё, как было, и про кубла эти, в которых погань.

Двор наш непростой: в нём русалка и кот учёный.

Потом я забыл о клятве, о дворе своём – всё недосуг: семья, работа…

Но вот я посмотрел на мир глазами своего сына, на этот новый мир вокруг, сравнил с тем, что сам видел в детстве, – и стало страшно.