В том, что соседи весной на дерево лезли, никак не разберусь: правда ли? Может, я это в книжке видел: по дереву кот бродит и русалка на ветвях сидит… А перекинулось на соседей – будто это Валька Малышева вместо русалки и что там кот учёный.

Стоп! Точно, был у нас во дворе учёный, он в техникуме преподавал, и фамилия у него была смешная…

Базилев! И сам на кота похож – с сухеньким личиком, осанистый, – он нам под вербой книжку читал про Хозяйку Медной горы.

Всё сходится: я не придумал ничего, у нас во дворе было как в лукоморье. И через сказку я вспомнил ещё одну фамилию соседей в нашем дворе. Они кота у себя держали – рыжего такого, бравого котяру Ваську.

Фамилия – это неспроста, даётся она нам не случайно. Такое слово, под которым кто-то живёт, старается. И что-то оно значит – и семья, и род это, и дерево – генеалогия.

Набор, соединение звуков для кого-то звучит остро и кровно, как клич и шифр. Впечатанная в голову, прожужжавшая все уши предкам фамилия окружает человека, вызывая любовь, смех, боязнь, неприязнь. Такая сказка ходит с каждым. Особенное это слово, и надо его тихо повторить, прислушаться, попробовать на вкус: вот новый человек, а вот его фамилия…

Была у нас во дворе тётка – та, что яблоки считала, – Вдовина. Так она для оправдания своей фамилии мужа со света сжила. Потом она и дочь свою мужа лишила – выставила зятя. Он, бедный, ходил по двору и плакал. Но, видно, так уж на роду написано – фамилия!

Живут, меняются в нашем дворе семьи-фамилии, как в калейдоскопе – трубке с дырочкой, что подарили мне на день рождения. Складываются разные узоры, кто-то переезжает, переставляются осколки, и каждый год – как поворот калейдоскопа. А вверху, над домом, над вербой, над двором, по кругу ходят звёзды. Стоит Полярная звезда, поворачивается ковш Большой Медведицы, собирает звёздный дождь, чтобы в августе просыпать его с неба…

Боровский. Старый боров с пустым и тяжёлым взглядом… Он решил, что ветка вербы загораживает свет в его квартире. Дерево так стояло – словно руку к дому протягивало, и ветки, как пальчики, тянулись к нам. Они мне очень нравились, может быть, потому, что росли с каждым годом, как ребята с нашего двора. А взрослые не росли – они сохли и белели. Как старушка костяная, похожая на Кощея Бессмертного, как Боровский. Всё более пустым становился его взгляд – и, странное дело, всё тяжелел.

Собрались соседи как-то и сговорились руку дерева отрезать. А нам было жаль её: мы на неё качели привязывали, лазили по ней – она упруго пружинила, нас качала и баюкала.

Отре́зали.

Не вытерпело дерево такого измывательства – начало сохнуть с тех пор, как вместо ветки осталась одна уродливая культя.

И стало дерево сухие ветки в соседей бросать: расшевелит кроной воздух, вызовет ветер, листьями грозно зашелестит, словно дождь идёт. Так оно и дождь накличет: соседи бегают по двору, бельё снимают, кухни закрывают. А верба как затрещит, размахнётся и ветку сухую как кинет! Все врассыпную!

Тут словно проклятие нашло на наш двор – все перессорились, переругались.

Перестали соседи дерево расчёсывать и убирать и больше уже под ним не собирались.

А мы целые дни проводили на дереве. Там, между ветвями, устроили гнездо, как птицы. Днём книги читали, а по вечерам играли в водолазов: когда во дворе темнело, привязывались к ветке верёвкой и спускались вниз. Отходить далеко было нельзя – только на длину верёвки. И то ненадолго: надо было опять лезть вверх, на ветви, запасаться кислородом. Сначала залезали на первую палубу дерева, где расходился ствол рогулькой надвое, потом, обнимая ветви, поднимались выше и рассаживались в рядок на пружинистой ветке. А ещё выше шли мачты, куда мы карабкались, как заправские матросы.