– Малыш, а где ж ты научился петь? – спросила бабушка, подмигнув мне.

– Знаешь, – покачнулся на табуретке внук, – а я на студию хожу…

– Ну надо же! А возраст у тебя не подснежниковый, артист?

– Да, подснежниковый…

– Женя Опоченин, мам, студию для детей открыл, – сказал я. – Вот и Артемия нашего приобщает.

– Женя всё один?

– Нет, не один… Аня Шульгина теперь с ним. Севы уже два года как нет, вот они и сошлись. Месяц назад у них родился Егорка.

– Значит, у них теперь Егор и Глеб?

– Да, два пацана.

– А мы с Глебом вместе на студии поём, вот… И знаешь, знаешь, ба…

Внук сбился, почесал затылок, но потом хитро улыбнулся и затараторил:

В глазах бабушкиных блестели слёзы, её разбирал смех. Артемий тоже разошёлся и похохатывал, да так, что запомидорился нос. Сын успокоился только тогда, когда свалился с табуретки.

– Пойдёмте-ка во двор! – предложил я.

…Двор зарос травой, как молодой кожей рана.

Под нахмуренными яблонями, возле обтерханной ограды, я увидел мотыгу. Когда шёл к сараю, чтобы подточить инструмент, передо мной мышь пробежала. Артемий отскочил, словно укушенный.

Пока внук бабушке, подвязывавшей малину, рассказал про эту мышь, я не только поправил мотыгу, но и обиходил полдвора. Успел перекинуться приветствием и с молодой соседкой Алиной, которая, ломая смущение, сказала: «Ну, здравствуй!», и с её дедом Тимофеем Ивановичем.

Старик Коваленко, как паромщик наваливаясь на свою палку, подошёл к забору и голоском медовым загнусавил:

– Привет, Алёшка!

– И вам того же…

– Ты в отпуску?

– Навроде.

– Кажут, ветеранские отменят… Не слыхал?

– Не слыхал, дедушка.

– В церкву схожу, помолюсь, чтоб и не отменили… Божий храм, известное дело, – он что ось, вокруг которой колесо исправно крутится…

Старик посмотрел куда-то вдаль рыбьим взглядом и, ничего больше не говоря, поковылял к своей завалинке.

«Сдал дед, вон и кожа уже заголубела».

…Я покурил и взялся за мотыгу.

Вскоре клумба, населённая красными и жёлтыми цветами, была освобождена от травы. Почистил основательно под ивой да рябиной, да полянку возле берёзы пёстросорочьей.

Наконец с травой было покончено – мотыга и жара вылизали двор.

Тягучая тишина в ушах звенела, хотелось пить.

Прибежал сын и на забор влез, на щеках его заплясали медные отблески света.

– Пап, а есть трава покаянная? Бабушка Люда не знает…

– Говорят, есть… Цветёт будто бы раз в году, в ночь на Ивана Купалу, жёлтыми колокольчиками, а листья у неё, как копеечки, круглые… Кто найдёт её – душою переменится.

Артемий внимательно слушал, взгромоздившись мне на плечи. Он не слезал, пока я лавировал между яблонями. Но вот я тронул наш старый умывальник, и вода, нагретая за день, облизала руки. Сын тоже подставил ладошки. Бабушка подала полотенце, мы обтёрлись и сели на скамейку подле летней кухни.

– Отдохнём, бабуль?

– Ну конечно, мой помощничек!

– Бабушка Люда, а это дедушка мой тут всё построил?

– Нет, прадедушка.

– И как его звали? Прадедушка Саша?

– Саша… Александр Андреич. – Горло бабушки сжала судорога, а под сердцем появилась тошнота.

– Андреич… И он что… воевал?

– Воевал… Медали на груди, а сам – сплошная рана. Мало он пожил да порадовался. И представь, всё умел делать! Был он у нас плотник златорукий. Построил себе дом, как терем красивый. Крыльцо к дому с балясинами точёными смастерил. Кухоньку летнюю да баню сварганил.

– А дом крепкий… на нас никто не нападёт?

– Пошли, Господи, от всякой нежити защиту!

– Какой ещё нежити?

– Злодеев таких.

– А человек-паук всех злодеев победит.