Устала и комиссия, устал и директор.
Подобедова, кажется, доконал представительный мужчина в чёрном костюме. Его лицо было мне знакомо, но я не смог вспомнить, кто это такой. Он удалился раньше, чем закончились торги.
Я выглянул в окно: незнакомец сел в свой алый «кайен» и укатил, даже не кивнув директору. Подобедов же смотрел ему вслед ещё несколько минут.
Да, было о чём подумать.
Хотелось прочитать и бумажку, лежавшую в кармане у здоровяка, и услышать, о чём шептал директору человек в чёрном костюме. Я с удовольствием повернул бы свои пушки на сто восемьдесят градусов, но палить было всё равно преждевременно. Да и по ком палить?
Одни неответы.
…Покинув аукционный дом, мы поначалу хранили молчание, словно оглушённые ударом.
Андреева первой не выдержала затянувшейся паузы.
– Алексей Николаич, а вам не кажется, что рыба поймала рыбака? Мы ведь почти ничего не узнали…
– Вот видите, вы сказали: «почти»… А это уже кое-что…
Я подвёз девушку до гостиницы «Здесь спал Элвис» и поехал за сыном. В детском саду отключили воду, и я решил забрать Артемия пораньше.
Глава шестнадцатая
Сложенные в стопки блины напоминали золотые колонны.
Артемий никак не мог оторвать от них взгляда. Над тонким его лицом пламенели растрёпанные волосы.
Бабушка Люда сняла со сковороды последний шкварчащий блин и смазала маслом.
– Ну, шиколка кислолицая, – улыбнулась бабушка. – Отведай блинка!
Внук только носом в ответ заорганил.
– Ты что заплаксивил, как осенняя туча?.. Дай перекрестить тебя жаркими поцелуями!
Вскоре Артемий сдался на милость бабушки, лицо его заполыхало смехом. Щёки бледные так и заснегирились.
– Алёша, а вы мальчишку совсем не кормите?
– Кормим, конечно кормим… росой.
– Всё шуткуешь?
– Мам, не беспокойся. Мы, когда домой вернёмся, отправим Артемия в санаторий. Марина уже и путёвку купила.
Бабушкины серые газельи глаза были печальны. Она подложила ещё блинов внуку, пододвинула вазочку с клубничным вареньем да чашку с домашней сметаной и сказала:
– Тёмушка, ты кем будешь, когда вырастешь?
– Я… я, бабуль, буду тучепрогонителем…
– Солнцем и водой будешь заведовать?
– Да, буду заведовать.
– Слышал, Алёша?
– Слышал, мам.
– А как у тебя самого с работой?
– Пока никак… Семисложное дело своё я ещё не нашёл, но близок к этому.
– Сынок, я ведь переживаю за тебя.
– Понимаю, не переживай… и ну их, эти разговоры крылечные…
Артемий отставил пустой бокал и выглянул из-за стопки блинов.
– Пап, а что значит: до подвига дюжий?
– Ах, дюжий! – Я стал целовать сына.
– Ты колючий, пусти. Ну, пап, пусти!
Мальчик долго бочился, потом спросил:
– Скажешь про дюжий?
– Хорошо. Сколько ты блинов умял? Много? Да, порядочно. Значит, можно сказать, что и ты дюжий. Это, знаешь, всё равно что крепкий, сильный…
– Конечно, я сильный. А то ж какой! Но разве блины мять – подвиг?
– Не совсем. Как бы тебе объяснить? Смотри, подвиг – это поступок… и не для себя, а для других… Такая вот нехитрая явь. Понимаешь?
– Понимаю. Я, пап, неумильных поступков совершать не буду.
Бабушка смотрела на внука так, как смотрят те, у кого любовь в сердце гостит. Лицо у неё было какое-то осиянное.
– А хотите, я вам песенку спою? – взлетел на табуретку Артемий.
– Хотим, – ответила бабушка тихо, с непередаваемой интонацией в голосе.
Внук, как дирижёр, взмахнул руками и затянул:
…Плескучая какая-то радость в той песенке была.
Казалось, она входила в самое сердце. Сын же в своей клетчатой рубашке напоминал мне самого себя на одной старой фотографии. Когда-то давно её сделал фотограф на детском утреннике. Так вот, на том снимке у меня левый глаз, как пунцовая астра, цвёл. Это из-за девочки я зацепился тогда с приятелем.