Рядом с благоустроенными районами города стремительно появлялись спутники-пригороды – Фудцзядян, Чинхе, Нахаловка. Это был другой Харбин, с грязными кривыми улочками, глинобитными домами, окна в которых были заклеены промасленной бумагой, с рядами грошовых лавчонок, возле которых полуголые купцы бесконечно играли в маджонг. Здесь, в дешевых харчевках, пропитанных запахом бобов и горелого масла, прямо у дверей наливали в немытые стаканы пиво. Шумный, преступный пригород был безразличен к человеческой беде. К ночи над дверями притонов загорались красные китайские фонари, приглашая усталых и нищих жителей окраин забыться в дыму опиумной отравы.

Самолет приземлился на аэродроме Харбина, расположенного на юго-восточной окраине, невдалеке от Старого города. Московских врачей встречал представитель советского Генерального консульства. Он усадил их в черный закрытый форд и повез в центр. Анастасия с жадностью вглядывалась в знакомые очертания прямых широких улиц. На Большом проспекте раскатывали по булыжной мостовой блестевшие лаком автомобили, бородатые извозчики в поддевках управляли конными экипажами. На Соборной площади священник в черной рясе степенно крестился на купола кафедрального Свято-Николаевского собора. Харбин утопал в зелени, мелькали вывески магазинов на русском и китайском языках. Стайки гимназисток сидели на высоких резных верандах кафе.

Московских гостей поселили в гостинице советского консульства на улице Яоцзин, дом № 22. Чумаков по приезде резко изменился – стал собранным, сосредоточенным, спустя два часа строго велел служащему подать машину, чтобы доставить их в больницу. В назначенное время все тот же «форд» отвез врачей на Новоторговую улицу. После продажи КВЖД^>[6] Центральной больницей Северо-Маньчжурской железной дороги руководила японская администрация. В приемном покое инфекционного отделения их ждал пожилой японец. Склонив в почтительном поклоне голову, он представился:

– Сэтору Хосака, – и начал что-то оживленно объяснять.

– О чем он говорит? – спросил у Анастасии Чумаков.

– Нашу сотрудницу поместили в изолированный блок. Японские врачи затрудняются установить диагноз и опасаются, что у женщины заболевание, которое они называют «Сонго». Они сообщили об этом в мэрию города Харбина и предупредили правительство Маньчжурской империи в Чанчуне, – перевела она. – Также Сэтору сказал, что в больнице соблюдается карантин и нам нужно будет надеть защитные костюмы, а после осмотра больной пройти санитарную обработку.

Японец позвонил в колокольчик, в приемный покой вошла миловидная китаянка, которая выдала им хлопчатобумажные рубашки, штаны, тапочки, защитные очки, резиновые перчатки, большие маски, оставляющие открытыми только глаза, закрытый спереди халат, рукава которого завязывались на запястьях длинными тесемками.

Переодевшись, Чумаков и Черных прошли в бокс в сопровождении японского доктора. В маленькой комнате на кровати лежала укрытая одеялами женщина лет двадцати пяти. Было видно, что ее мучает сильный озноб. Сэтору сообщил, что у больной стойко держится температура, а жаропонижающие препараты почти не помогают. Михаил Петрович потребовал шпатель.

– Водички, – облизнув сухие, с белым налетом губы, попросила больная.

Настя взяла с тумбочки стакан, приподняла ей голову и помогла напиться.

– Спасите меня! Моей дочери всего два годика. Как же она без меня? – лихорадочно натягивая до подбородка одеяло, умоляюще прошептала женщина.

– Ну-ну, голубушка, это что за настроение? Скажите: «А-а-а», – строго велел Чумаков.

Его голос подействовал успокаивающе. Она покорно открыла рот. Доктор посмотрел горло, оттянул веки, потом взял запястье и посчитал пульс. Осмотр продолжила Анастасия. Даже через резиновые перчатки она чувствовала, какой горячей была кожа у женщины.