Несколько недель назад шах запретил ношение kulah-i pahlavi, головных уборов, названных его же именем, и порекомендовал носить вместо них европейские шляпы, а также разрешил женщинам снять чадру и выходить на улицу с открытым лицом, и отовсюду стали поступать сообщения о беспорядках, особенно из священных городов. Kulah была весьма невзрачной, даже нелепой шапкой вроде фуражки, которая делала своего обладателя похожим то ли на жулика, то ли на бродягу, зато ее можно было развернуть козырьком назад и при молитве касаться лбом земли, как и положено, не обнажая при этом головы. С европейской фетровой или соломенной шляпой, с котелком так не получалось – поэтому муллы решили, что пробил их час, и начали проповедовать – и на тайных собраниях, и во дворах мечетей для широкой публики.

Газеты описывали, с каким ликованием население встретило цивилизованное нововведение, министры и губернаторы давали приемы, на которых предъявляли своих жен без чадры: у входа обычно собиралась толпа, чтобы поглазеть, как из подъезжающих карет выходят жутко сконфуженные и растерянные дамы. Потом во время ужина слуги забирали из гардероба все кулахи гостей, а при выходе из гостеприимного дома им выдавали заранее заготовленные шляпы европейского фасона (farangi). Образцовая, практически западная организованность! Примерно так Пётр Великий обрезал бороды своим боярам! В Персии эти бороды продержались дольше – зато теперь иранским дипломатам разрешили носить двухуголки, которые Запад, нетвердым шагом идущий по пути прогресса, ввел после Французской революции, одновременно с правами человека. Сейчас мы видим, что продержалось дольше. В Венгрии все мадьяры, желающие заседать в парламенте и стремящиеся продемонстрировать патриотизм, обязаны отращивать усы и смазывать воском их кончики, чтобы те молодцевато топорщились. Вот только где шаху взять образец для введения старых добрых прав человека?

Из-за проблем с kulah-i pahlavi пришлось на три дня закрыть базар в Тегеране. Неужели в Машхаде обстреляли священную мечеть? Говорят, что солдаты отказались стрелять в единоверцев и в святыни, что вместо них отправили армян и евреев. Называют число убитых.

Стояли самые жаркие дни персидского лета. Те сады в Шамиране, что окружены слишком высокими стенами и слишком густо засажены растительностью, стали душными и горячими, как теплицы. Москиты роились над высыхающими прудами. У меня во второй раз началась малярийная лихорадка. По ночам воздух на улице немного остывал, а температура тела повышалась. Когда я снова выбралась из сада, я увидела выжженные окрестности Тегерана. Сады выступали темными островами на фоне монотонной ядовитой желтизны. По проселочной дороге передо мной шагал молодой офицер, его ботинки и гамаши были белыми от пыли. У него были сумка и чехол с каской. Я остановила машину и предложила подвезти. Он улыбался, по обожженному солнцем лицу стекал пот. Мы поехали между высохших полей, над которыми дрожал раскаленный воздух, проехали через маленький базар в Дизашубе, где вдруг стало темно – белыми пятнами мелькали лица продавцов, детей, белые платки женщин. На огромной площади Таджриш было пусто, если не считать нескольких повозок, запряженных тощими белыми лошадьми, оглушенно дремавшими под палящим солнцем. Я смотрела, как офицер идет по пустой площади через мерцающий пыльный свет. На другом краю площади появился жандарм и стал подавать рукой какие-то знаки, явно относившиеся ко мне. Но он, конечно, даже не рассчитывал, что я как-то отреагирую: на такой жаре люди заняты только собой…