Не давая себе времени передумать, я провожу лезвием по коже. Плоть расходится до ужаса легко. Боль приходит на миг позже, и даже после всего, что я испытала раньше, такое резкое жжение – все равно шок.

Я стараюсь дышать ровнее и роняю нож на стол, а из раны капает кровь.

Сидящий напротив начальник пожарной части вскакивает и протягивает мне носовой платок.

– Чтобы кровь унять, – поясняет он, – платок чистый.

Бросив на него благодарный взгляд, я принимаю платок и стираю кровь. А через секунду огибаю стол и протягиваю руку мужчинам.

– Посмотрите на рану поближе, – предлагаю я, – чтобы точно знать, что это не трюк.

Я промокаю кровь, хотя из пореза струится новая. Трое вокруг меня внимательно осматривают руку, а пожарный даже решается взять ее и повертеть и так и сяк.

– И сколько времени нужно, чтобы все затянулось? – интересуется он, отпуская мою руку.

Я пожимаю плечами.

– Час, может, два.

– Два часа? – Мэр воздевает руки, словно спрашивая: вы о чем вообще?

И я согласна, два часа – это долгое ожидание.

– Если это проблема, – предлагаю я, – посадите меня в камеру, заприте на два часа, а сами начинайте разрабатывать план эвакуации. Если я вру, можете там меня и оставить. Но если нет, – добавляю я стальным голосом, – лучше вам начинать готовиться.

В камеру меня не сажают, но отводят в допросную, где и держат два часа, заперев снаружи.

Время ползет, как улитка, но вот наконец щелкает замок и полицейский открывает дверь. Следом за ним в крошечную комнатку входят шеф полиции и мэр.

– Хэнк сейчас занят, – объясняет шеф полиции, затворяя за собою дверь. – Не может подойти.

Видимо, Хэнк – это начальник пожарной части, и я искренне надеюсь, что занят он эвакуацией населения.

Мэр кивает на мою раненую руку, скрытую сейчас под бинтами.

– Как там дела? – спрашивает он настороженно. Кажется, он до сих пор думает, что это какой-то розыгрыш.

Глядя на пришедших мужчин, я разматываю повязку, пока не сваливается последний виток. Под бинтом пятно запекшейся крови на том месте, где был порез. Из стакана, который мне оставляли, я выплескиваю на руку немного воды и бинтом стираю кровь.

Края раны срослись. Даже слабого следа, даже царапины не осталось на том месте, где находился порез.

– Черт меня побери. – Шеф полиции говорит тихо, почти восхищенно. Потом поднимает на меня глаза. – Кто вы такая?

Почти тот же вопрос задал мне и Смерть, и при воспоминании об этом меня пробирает озноб.

– Теперь вы мне верите? – спрашиваю я.

В допросной тихо.

– Потому что если верите, – мягко продолжаю я, сочтя их молчание за «да», – то нам предстоит очень много дел, а времени почти не осталось.

Согнувшись в три погибели, я сижу на чердаке торгового павильона на окраине Лексингтона. Из корзин и ящиков вокруг меня доносятся ароматы табака и пчелиного воска. Тетива лука натянута, стрела смотрит в открытое окно, низко в небе висит вечернее солнце. Отсюда мне хорошо видна 64-я автострада, и я готова поспорить, что всадник собирается войти в город именно по этому шоссе.

Я примеряюсь, поправляю прицел. Стреляю я приемлемо, хотя и небезупречно. Бросаю взгляд на другую сторону улицы, где за конюшней и на ее крыше в ожидании залегла еще горстка лучников. Один из них Джеб Холтон, шеф полиции. Он был непреклонен в том, что надо расположиться именно здесь, на дороге, по которой, в чем я практически уверена, проедет Смерть.

Остальные улицы на въездах и выездах из города тоже охраняются. Жуткая правда состоит в том, что никто из нас понятия не имеет, когда и откуда явится всадник – и явится ли вообще.

Повожу плечами, массирую шею – от долгого сидения мышцы затекли. Кусаю нижнюю губу.