Бедняга вжимает голову в плечи так сильно, что его цеплячья шейка полностью скрывается в воротнике униформы цвета цемента. Без сомнения, он слышал те страшилки о центурионе, что пересказывают друг другу салаги «Фациес Венена». Мол, Креон Прэтор вырывает голыми руками сердца арестантов и ест их на завтрак, а провинившимся тиронам отрезает пальцы. И тоже ест, но уже на обед.

Понятия не имею, почему львиная доля этих россказней зиждется на специфических гастрономических предпочтениях. Я точно не замечал за своим наставником ничего подобного. Его быт куда аскетичнее, чем о нем думают.

– Извините, господин, – умоляюще говорит тирон и семенит к выходу.

Двое милесов вводят заключенного.

Его грубо швыряют на стул, и изнуренное заточением тело растекается по жесткому сидению, словно растаявшее сливочное масло.

– Имя, – распоряжается Креон.

– Деций Мануций, – шуршат разбитые губы арестанта.

Я вношу данные в протокол: возраст, род деятельности, семейное положение. У арестанта нет ни жены, ни детей. Откуда им взяться?

Он обвиняется…

Я нервно сглатываю, радуясь, что Креон сидит ко мне спиной и не может заметить моего смятения.

– Вам известно, почему вы здесь? – обращается центурион к заключенному.

– Я невиновен, – без особой уверенности в голосе откликается тот, – меня оклеветали… Я порядочный человек.

Креон откидывает крышку ящика, принесенного мальчишкой, и, натянув перчатку, извлекает содержимое. Я ерзаю на месте, чтобы из-за его плеча увидеть улику. Издалека она выглядит, как склизкие рыбьи легкие. Это прозрачная желтая пленка, похожая на изделия из того материала, которым когда-то был захламлен весь окружающий мир. Я копаюсь в памяти, вспоминая уроки истории. Целлофан. Кажется, он назывался так. В Империуме нет сырья для его производства.

В общеобразовательной программе упоминались разные способы его применения, однако, о некоторых из них не принято говорить в приличных местах. Я уже догадываюсь, что это. Мое любопытство растет. Я впервые вижу это воочию. Оно мерзкое… но так и хочется приблизиться и рассмотреть. Или ткнуть кончиком ручки.

– Хорошо, – спокойно говорит центурион, – тогда объясните, обвиняемый Мануций, почему при медосмотре это извлекли из вашего анального отверстия?

Улика болтается между его пальцев.

Креон не испытывает отвращения. Его в принципе трудно смутить, но в комнате для допросов он окончательно превращается в бездушную машину. С таким же успехом он мог демонстрировать арестанту отрезанную голову животного или человеческую конечность, и ни один мускул на его лице бы не дрогнул.

Улика – всего лишь улика, и не важно, что она из себя представляет, и где именно ее обнаружили во время той унизительной процедуры, которой подвергают всех подозреваемых в измене плоти. Процедура эта, надо думать, сама по себе уже наказание. Сомневаюсь, что мышцы сфинктера способны рассказать о пристрастиях человека больше, чем он сам на последующем допросе. Если я попадусь, мои точно будут молчать.

Мануций смотрит на улику, выпучив глаза так, что на его вытянутой физиономии они кажутся комически огромными.

– Мне это подбросили… – начинает он, но тут же затыкается, осознав, как глупо то, что он собирается сказать дальше. Подбросили. Прямиком в прямую кишку. Ага. Я бы посмотрел на злоумышленников, обладающих такой ловкостью рук.

Я давлю нервный смешок.

Креон бережно возвращает улику в коробку, стягивает перчатки и встает. Это завораживает и пугает, как под кителем распрямляются мышцы на его могучей спине, словно крылья огромной хищной птицы. Он оказывается рядом с арестантом, и, склонившись над ним, заглядывает тому в лицо. Я почти физически ощущаю страх Мануция, заставляющий воздух в комнате сгущаться и трепетать.