– Куратор не простит, – заканчиваю я.

– Да пошел он к дьяволу, – выплевывает Креон, – если кто и заслуживает смерти – то этот выродок. Не для того мы служим «Фациес Венена», чтобы выбивать признания из жалких воришек, изнаночников или однодневных бунтовщиков с самопальными бомбами, Ливий. Мы должны бороться за правду. Иначе… иначе мы занимаемся чем-то не тем.

Я зажимаю ему руками рот, прежде чем он скажет что-нибудь еще и подпишет себе смертный приговор, и тут же пугаюсь этого порыва. Нам запрещено прикасаться друг к другу. Я чувствую под пальцами шероховатость и жар его губ, и оказываюсь недопустимо близко. Мне страшно взглянуть на Креона, и я жмурюсь, ожидая вполне заслуженной оплеухи. Он не бьет меня, хотя стоило бы, а довольно мягко отцепляет от себя мои кисти.

– Извините, – быстро говорю я и прошу, – пожалуйста, не делайте глупостей.

Я по очереди открываю глаза.

Он молчит и смотрит на меня в темноте.

***

«Карсум Либертатис» гудит, подобно пчелиному улью: утром доставили любовницу Деция Мануция. И не абы кого, а популярную актрису, чьи имя, внушительный бюст и широкие бедра известны каждому. Эти примечательные бедра не только вытолкали из плодоносного чрева пятерых детей, но и стали предметом влажных фантазий, наверное, всего мужского населения Империума. Кроме меня.

(Как по мне, актриса уже старовата и выглядит слишком потрепанной, чтобы и дальше играть юных девочек в новых кинокартинах. Кстати, мой наставник тоже от нее не в восторге).

Разумеется, актриса все отрицает, а обвинение в порочной связи с таким слизняком, как Деций Мануций, воспринимает за оскорбление. На допросе она ведет себя, словно на съемочной площадке: театрально промокает глаза платочком и заламывает руки. Она произносит слова с таким драматическим пафосом, что едва не выводит Креона Прэтора из себя. На моей памяти он никогда не бил женщин, и актриса чуть не становится исключением из его личного кодекса чести.

После того, как актрису уводят, он измученно откидывается на спинку стула и поворачивает профиль ко мне.

– За что нам это, Ливий? – сетует он, и в ответ я лишь развожу руки в стороны.

Но это еще не конец. Вместо Деция, вызванного на повторный допрос, в дверях возникает величавая фигура куратора. Он опускается на место, где обычно сидят арестанты, и, сложив морщинистые кисти на столе, строго глядит на центуриона Прэтора.

– Зачем вы допрашивали актрису? – интересуется куратор, опустив приветствие.

– Обвиняемый Мануций указал на нее, – отчитывается Креон, – мы обязаны были проверить…

– С каких пор слова какого-то изнаночника имеют вес? – обрывает старик, – он уже давно должен быть в шахтах, а вам не престало запугивать законопослушных граждан. Мало того, что госпожа Тиберис – известная персона и деятель искусства, так еще и супруга министра образования. Чем вы заняты, Прэтор? Зачем вы превращаете свою службу в балаган?

Я почти слышу скрип зубов Креона, хотя он и раздается только в моей голове. По правде, я восхищаюсь сдержанностью моего наставника. На его месте, я давно бы взорвался. Особенно после того случая с убийцей девчонки из центра «Продукции и репродукции». С тех пор гнев бродит в нем, как вино в бочке.

– Мне жаль, господин, – вместо этого говорит он, – мы разберемся с этим в скорейшем времени.

Куратор удовлетворенно кивает, но не уходит. Нет необходимости быть гением дедукции, чтобы понимать: он здесь не ради актрисы и Деция Мануция. Тут что-то другое. Что-то, что пока ускользает из моего внимания. Честно говоря, я предпочел бы и дальше оставаться в неведении, а лучше и вовсе убрался отсюда подальше. Я не хочу присутствовать при этом разговоре, но и смыться не вправе. Пусть от меня никакой пользы, я все же не имею права бросать своего наставника на растерзание куратору.