Пожилая дама: Я не увидела ничего упадочного или гнилого в том зрелище, что мы сегодня наблюдали.
– Да и я не увидел, сударыня, потому что сегодня из матадоров выступали Никанор Вильялта, арагонский телеграфный столб-храбрец; Луис Фуентес Бехарано, доблестный и уважаемый трудяга, профсоюзная гордость; и Диего Маскарян, он же «Фортуна», смелый подручный мясника из Бильбао.
Пожилая дама: Все они показались мне героическими и мужественными. В чем же, сударь, их упадочность?
– Сударыня, они и вправду мужественны хоть куда… правда, голос у Вильялты чуток писклявый… А упадочность, о которой я упоминал, относится не к ним, а ко всему искусству вследствие чрезмерного раздувания отдельных его аспектов.
Пожилая дама: Вас, сударь, сложно понять.
– Я объясню позднее, хотя словом «упадочность» и впрямь трудно пользоваться, коль скоро оно превратилось в ярлык, который критики обожают цеплять к любой вещи за пределами их моральных концепций или разумения.
Пожилая дама: Я полагала, что под упадочничеством понимают разложение, как, например, среди судейских.
– Сударыня, все наши слова поизносились от небрежного употребления, но глубинная суть ваших сентенций безупречна.
Пожилая дама: С вашего позволения, сударь, меня мало интересует обсуждение слов. Разве мы пришли сюда не ради того, чтобы узнать что-то новое о быках и тех, кто с ними воюет?
– Наведите писателя на тему слов, и он пойдет вещать без передышки, пока вы не измучаетесь желанием, чтобы он показал больше мастерства в их использовании, а не в чтении проповедей на тему их значимости.
Пожилая дама: В таком случае, отчего бы вам не остановиться?
– Вам не доводилось слышать о покойном Раймоне Радиге?
Пожилая дама: Боюсь, что нет.
– Это был юный француз-писатель, который умел строить карьеру не только перьевой ручкой, но и собственным карандашиком, буде позволено так выразиться.
Пожилая дама: То есть…
– Не в буквальном, конечно, смысле.
Пожилая дама: Вы хотите сказать, он…
– Именно. Пока Радиге был жив, он частенько утомлялся от жеманности, восторженности и капризности своего литературного доброго гения Жана Кокто и коротал ночи в гостинице неподалеку от Люксембургского сада в компании двух сестричек, в ту пору подвизавшихся натурщицами. Добрый гений был изрядно раздосадован сим обстоятельством и заклеймил его упадничеством, а про покойника сказал так – с горечью, хотя не без гордости: «Bébé est vicieuse – il aime les femmes»[7]. Так что, сударыня, надо поаккуратнее орудовать этим словечком, раз не все понимают его одинаково.
Пожилая дама: Оно мне сразу не понравилось.
– В таком случае предлагаю вернуться к быкам.
Пожилая дама: С удовольствием, сударь. Но что же все-таки приключилось с Радиге?
– Он подцепил тифозную лихорадку, плескаясь в Сене, и помер.
Пожилая дама: Бедняжка.
– И не говорите.
Глава восьмая
После смерти Хоселито и ухода Бельмонте корриде пришлось худо. Доселе на арене царили две великие личности, которые в рамках своего искусства – а мы, разумеется, помним, что оно неперманентно и, стало быть, неакадемично, – были сопоставимы с Веласкесом и Гойей, а если брать литературу, то с Сервантесом и Лопе де Вегой (хотя лично мне де Вега неинтересен, он все же обладает репутацией, уместной для проведения подобных параллелей); так вот, с их уходом английская литература словно потеряла Шекспира, а Марло бросил перо, так что поле осталось в распоряжении Рональда Фербенка, который очень неплохо писал о чем-то своем, но, скажем так, весьма специфически. Валенсиец Мануэль Гранеро был тем тореро, на кого la afición, болельщики, возлагали свои величайшие надежды. Один из той троицы, кого покровители и деньги возвели в ранг матадора посредством наилучшего механического натаскивания на фермах под Саламанкой, где можно было тренироваться на телятах. В жилах Гранеро не текло ни капли матадорской крови, родители мечтали вырастить из него скрипача, однако родной дядя Мануэля был тщеславен, а в юноше обнаружился природный талант, чему способствовала недюжинная смелость, и он стал лучшим из всей троицы. Двух других звали Мануэль Хименес по прозвищу Чиквело и Хуан Луис де ла Роза. Уже в юности они были идеально подготовленными тореро в миниатюре; все трое обладали безупречным бельмонтовским стилем, великолепно исполняли любые приемы и слыли за вундеркиндов от корриды. Гранеро был самым крепеньким, здоровеньким и храбрым, а погиб в Мадриде и тоже в мае, как Хоселито, только два года спустя.