– Курей? – опешил Иван Никитич. – Я, признаться, подумывал голубков жене красиво преподнести, в корзинке с лентами. Символический подарок, так сказать, в ознаменование супружеской любви и счастливой жизни на новом месте.

Пристав поморщился и хмыкнул. Иван Никитич несколько обиделся и полюбопытвовал:

– А у вас, Василий Никандрович, осмелюсь спросить, как с супругою вашей заведено касательно подарков?

– У нас-то? У нас с Марфушей известно как: подарки дарятся такие, чтобы никто ничего дурного не подумал.

– Это как же можно что-то дурное подумать в связи с подарками?

– Да очень просто: если подарок слишком дешев, то тут можно усомниться в силе супружеских чувств, а если слишком дорог – то тогда уж пойдут пересуды, мол, в черезболотинском полицейском участке стали барашка в бумажке брать.

– А что, неужто не берут? – подмигнул Купря. Василий Никандрович проткнул писателя нехорошим взглядом, и вернулся к чтению показаний.

– Зачем так много понаписали… вот это зачем про «одиночество маленького человека»… «тяготы жизни». Кто же так свидетельствует, Иван Никитич? Как будто слезы выжать хотели.

– Ну, не знаю, – теперь сосем уже обиделся Иван Никитич. – Для журнала пишу, говорят: слишком сухо. Для вас тут слишком слезливо. На всех не угодишь.

– Ладно, – пристав хлопнул бумагами по столу. – С Карпухиным дело ясное. Надо будет, пожалуй, еще соседей опросить для протоколу. Там в соседях, правда, с одного боку старики живут. Им, как говорится, хоть кол на голове теши, глуховаты оба, навряд ли что-то услышать могли. А с другого бока дом чухонского художника. Из него слова и клещами не вытянешь, редкий молчун. Разве что жена его что видела. Она хоть и черкешенка, а говорит хорошо, чисто, и не подумаешь, что инородка.

– Сам чухонец, а жена черкешенка? – удивился Иван Никитич. – Вы это про господина Виртанена? Я был на выставке его работ. И с ним самим, хоть и немного, а все же познакомился. Но не знал, что он на черкешенке женат.

Василий Никандрович вздохнул, окинул взглядом разложенные на столе бумаги и постановил:

– Вот и вы, Иван Никитич, отправляйтесь теперь домой к жене. Я Лидии Прокофьевне обещал, что к обеду вас семейству верну, да только кто ж знал, что вас прямо в участке вдохновение охватит. Так что вы уж поторапливайтесь.

Только Иван Никитич поднялся и хотел поторапливаться, как дверь открылась, и на пороге явился доктор Самойлов.

– Лев Аркадьевич! Входите! – доктору обрадовались и Иван Никитич, и Василий Никандрович. Впрочем, ему всегда и везде были рады. Это был молодой человек, не так давно окончивший медицинский курс, всегда свежий, подтянутый, одним своим присутствием вселяющий бодрость. Сегодня он был одет в белый пиджак в тонкую красную полоску, призванную создать иллюзию, что доктор чуть выше, чем есть на самом деле. Он был, действительно, невелик ростом, но ладно сложен, так что Иван Никитич в присутствии Самойлова тут же начинал ощущать собственную неуклюжесть, хотя они с доктором давно приятельствовали: еще с тех пор, когда жива была тетушка Купри, оставившая ему в наследство дом на Рождественской улице.

– Иван Никитич, а вы, и правда, здесь? – воскликнул Самойлов. – Мне по дороге дважды доложили, что вы арестованы за убийство голубятника Карпухина. Я пригрозил сплетникам психиатрической лечебницей. И вдруг застаю вас в участке!

– Я не арестован! – замахал руками Иван Никитич. – Я к Карпухину по делу зашел, да и нашел его… вы, верно, уже знаете.

– Господин Купря практикуется в даче письменных свидетельских показаний, – подтвердил пристав, пряча в усах ухмылку. – Мы вот как раз только закончили.