Смерть на голубятне или Дым без огня Анна Смерчек

Утро 27 августа 1900 года было солнечным и безмятежным, но только до тех пор, пока Иван Никитич Купря не пришел к дому Петра Порфирьевича Карпухина. О встрече у них было заранее условлено, поэтому Иван Никитич смело толкнул калитку и пошел по влажной после ночного дождя дорожке к дому. Если бы не солнце и птицы, дом и сад Карпухина навевали бы уныние: Иван Никитич с неудовольствием отметил, что грядки на огороде плохо прополоты, вокруг яблони валяются несобранные подгнившие уже плоды. То тут, то там видны были приметы небрежения хозяина к своему имуществу: покосившая доска забора, облупившаяся краска, брошенное непонятно зачем посреди двора полено. Иван Никитич поднялся на невысокое, скрипучее крыльцо, постучал. Никто не отозвался. Он постучал еще раз и, чувствуя уже нарастающее раздражение, взялся за ручку двери и подергал. Надо признать, что Иван Никитич вовсе не горел желанием видеть Петра Порфирьевича. Тот был человеком неприятным: недобрым и неделикатным. Только в одном он был хорош: держал на диво красивых голубей. Иван Никитич как раз и собирался расспросить его об устройстве голубятни, а потом, быть может, присмотреть у него же пару породистых птиц. В городе говорили, что таких, как у Карпухина, и в Петербурге днем с огнем не сыщешь.

Дверь оказалась не заперта, и Иван Никитич покричал с порога:

– Петр Порфирьевич, вы здесь? Это я, Иван Купря. Пришел, как мы давеча уговаривались…

Дом ответил невнятной возней. Иван Никитич потоптался немного возле отворенной двери, а потом пошел через темные сени на звук. Здесь, в маленьком городе, зайти в поисках хозяев в дом было в обычае.

– Петр Порфирьич! Вы тут?

Дверь в комнаты была раскрыта настежь. На столе стояла большая клетка с двумя голубями, которые, видимо, услышав стук и шаги, заволновались, затрепетали крыльями.

«Уж не для меня ли Петр Порфирьевич приготовил этих голубков? Нет, любезный, так дело не пойдет. У меня для них еще не обустроено ничего. Мне бы сначала просто посмотреть», – засомневался Иван Никитич, прошел в комнату и огляделся. Обстановка дома была, очевидно, старая и состояла из простой добротной деревянной мебели. Но и здесь прочитывался нрав Карпухина, безразличного ко всем вопросам, кроме его ненаглядных птиц. На диване валялись несколько журналов «Голубеводство» и стояла еще одна клетка, пустая. Повсюду лежала пыль, на окне с серой от времени занавеской была оставлена тарелка с остатками трапезы, пол был неметен.

– Петр Порфирьевич! – позвал в третий раз Иван Никитич и, не получив ответа, решил, что хозяин, видно, вышел на двор. Купря хотел было уже пойти к дверям, да тут увидел на столе, подле клетки, раскрытую книгу. Он сразу узнал ее. Это был вышедший в марте сборник его, Ивана Купри, рассказов. Радость и гордость от того, что его произведения понравились читателям настолько, что издатель выпустил их отдельным томиком в приятном синем переплете с именем писателя и названием «В пути», тиснеными серебряными буквами на обложке и на корешке, за прошедшие полгода слегка улеглась. Однако теперь, увидев, каким образом книжица содержится в доме Карпухина, Иван Никитич возмутился. И было от чего: прямо поверх раскрытых страниц был водружен стакан недопитого чая. Купря убрал стакан и тотчас убедился, что от него остался посередине листа пренеприятнейший темный полукруглый след. Вся страница была к тому же усеяна отвратительными на вид засохшими крошками и жирными пятнами, уголки других листов были загнуты и помяты.

– Ах вот ты как! – прошептал Иван Никитич, схватил книжицу, отряхнул от крошек, захлопнул и сунул в карман. Раздражение его в этот момент достигло высшей точки, и он подумал, что, может, и вовсе даже не станет теперь покупать птиц у такого вот человека.

Иван Никитич подождал еще немного в комнате, переминаясь с ноги на ногу, но в доме, если не считать голубиной возни и воркования, было все так же тихо. Тогда Купря вспомнил о своем намерении поискать Карпухина снаружи. Скорее всего, тот сидит у себя на голубятне. В любом случае, на воздухе будет куда лучше, чем в душной неприбранной комнате. Иван Никитич вышел и отправился вокруг дома. Голубятня у Карпухина была устроена отдельным, поднятым высоко над землей домиком, а не на крыше, как у многих, и стояла в глубине участка таким образом, чтобы звуки улицы лишний раз не волновали птиц.

Обогнув дом, Иван Никитич тут же увидел Петра Порфирьевича. Карпухин лежал на земле. Голова голубятника была повернута таким странным манером, что у Ивана Никитича сразу стало нехорошо на душе и почему-то еще в животе. Тело Петра Порфирьевича, распростертое между голубятней и стеной дома, поражало своей странной, окончательной неподвижностью среди этого отрадного утра, наполненного звуками проснувшегося городка, солнечным светом, дыханием свежего ветерка. Голуби наверху заволновались, зашумели крыльями, почувствовав, видимо, присутствие нового человека. Иван Никитич застыл на дорожке, силясь понять, что произошло.

«Это что же он?.. Никак помер? – подумал Купря, и тут же в голове у него пронеслась другая, глупая, совершенно неуместная в таких обстоятельствах мысль: – А что же теперь с голубями? Если он и вправду помер, то кто же мне теперь голубей продаст?»

Иван Никитич отогнал ненужные сейчас соображения о приобретении птиц, и сделал было шаг, чтобы приблизиться к лежащему на траве телу. Да точно ли это Петр Порфирьевич? Лица было не видно, но волосы и в целом вся фигура были точно такие, как у голубятника. Да и кто мог бы лежать мертвым у него на дворе, как не он сам? Иван Никитич сделал еще один шаг вперед. А вдруг все-таки можно как-то еще помочь? Но тут он как раз рассмотрел, что весь Петр Порфирьевич был промочен пролившимся ночью дождем и покрыт горошинами рассыпавшегося птичьего корма и слетевшими с голубятни мелкими перьями. Почему-то именно эти приметы, а не свернутая на бок голова, убедили Ивана Никитича в том, что его помощь и участие уже не сыграют здесь никакой роли. Ему сделалось страшно.

– Кто здесь есть? Ау! – позвал он, оглядываясь по сторонам. Голос прозвучал слабо, и робкий вопрос не долетел даже до калитки.

– Городовой! Эгей! Кто-нибудь! Люди! – попробовал снова позвать Иван Никитич, не сводя глаз с лежащего на земле неподвижного тела.

«А что, если на меня подумают? Будто бы это я его так? – всполошился вдруг Иван Никитич. – Сейчас войдут, увидят меня над покойником и сразу же обвинят в убийстве! Да нет, чушь! Какой же я убийца?»

Иван Никитич Купря был, и правда, на убийцу совсем не похож. Он был молодым человеком тридцати шести лет от роду, невысоким, плотного телосложения. Бороду он брил, но носил небольшие по моде усики. Особых примет, кроме разве что забавной походки, не имел. Надо признать, что Купря чуть заметно косолапил, а когда стоял или ходил, заложив руки за спину, то особенно приметен становился его кругленький живот. Эти особенности вкупе с его всегда открытым и любопытным взглядом, которым он глядел на мир вокруг, сообщали его облику что-то детское.

– Ты, Ванюша, ходишь, как ребенок, – говаривала жена Ивана Никитича, Лидия Прокофьевна, посмеиваясь.

– Уж как научился, так и хожу, – не обижался он.

Не дозвавшись никого, Иван Никитич этой своей забавной походкой поспешно направился к калитке, в которую вошел пять минут тому назад. Выскочив на Луговую улицу, он суетливо огляделся. По счастью, на углу он тут же заприметил дворника и замахал ему руками:

– Сюда, братец! Скорее! Беда тут!

Дворник, зайдя во двор и увидев лежащего без движения Петра Порфирьевича, охнул, перекрестился и, не тратя времени на расспросы и размышления, бросился бегом в полицейский участок. Иван Никитич снова остался один на один с распростертым на земле телом.

«Экая напасть, – сокрушался он. – Уйти, пожалуй, будет нехорошо. Надо оставаться на месте до прибытия городового».

Потянулись минуты ожидания. Иван Никитич решительно не знал, как стоять и как держать руки, смотреть ли на Карпухина или, наоборот, уместнее будет отвернуться.

«А ведь, пожалуй, мне стоило бы записать, как тут все было, – осенило его. – Не выйдет ли из этого происшествия какой сюжетец? Можно было бы предложить потом рассказ очевидца о несчастном случае в «Черезболотинский листок». Издатель, помнится, предлагал мне по случаю описать что-нибудь из местных событий».

Иван Никитич вытащил из кармана карандаш и блокнот, с которыми никогда не расставался, и записал:

«Смерть голубятника. Наткнулся утром на чужом дворе на лежащий на земле труп. Не поверил поначалу. Лежит, вывернув голову. Лица не вижу, да и нет мочи обойти посмотреть. Одна рука откинута в сторону, а другая, вроде бы, подмята под телом. Рукав порван, а одежда все мокрая. Кажется, вот сейчас он поднимется, отряхнется. Страшно! Как все-таки непредсказуема жизнь! Ведь еще вчера мы с этим человеком сидели в трактире. И странно, что так безмятежно в эту минуту светит солнце, только что казавшееся ласковым, а теперь просто равнодушное. Хочется бежать, а нельзя. Почему-то охватывает чувство неясной вины при виде такого…»

Сзади стукнула калитка, раздались торопливые увесистые шаги, и Иван Никитич с облегчением увидел поспешающих к нему дворника и городового.