Образ возникает в голове, но он взмахивает рукой, будто пытаясь избавиться от ненужного воспоминания.

– Мнения – ничто, зрение – ничто. Выньте все мозги из всех черепных коробок… дальше сами продолжите? – И вместо того, чтобы закончить фразу печального философа – как все же счастье по-шопенгауэровски ретроспективно, как горько быть ему, Грециону, здесь и сейчас после купания в холодных водах детских воспоминаний! – она выносит приговор строгими словами древних оракулов, оглашающих прочитанную по расположению далеких звезд судьбу:

– Вы ищете Гиперборею.

– А что вы ищете? – выплевывает Грецион.

Стажерка наконец отворачивается от окна.

– Счастье.

– Довольно. – Он хмурится, встает, наконец-то поднимает одеяло, комкает и кидает на кровать. Как хорошо, что никаких капельниц. – Вы хотели какое-нибудь задание на стажировку? Вот вам первое – уходите. Уходите прямо сейчас. И не лезьте в Гиперборею. Это мое дело. Ничье больше. – Он чуть не говорит: «Моя вечность. Ничья больше».

Стажерка только тяжело вздыхает. Пускает пару колечек дыма, снова выключает вэйп, встает и уходит по-английски, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Грецион остается в одиночестве. Молчат даже страдальцы лимба.

Он находит купленное недавно лекарство в кармане, на тумбочке – запечатанную бутылку воды, видимо, принесенную стажеркой. С хрустом отворачивает крышку, кидает на язык две горчащие таблетки, запивает. Ждет минуту, две – кидает еще парочку, осушает бутылку – и почему так хочется пить? Каким кровавым вином поил его Дионис? – подходит к окну и смотрит на обшарпанный двор больницы, совсем не похожий на его ухоженную, отремонтированную палату. Небо затянуто тяжелыми облаками – намокшей ватой – деревья, присыпанные снегом, будто вулканическим пеплом, скрючились, согнули ветви под тяжестью окружающего мира; атланты, видимо, расслабили плечи – почему тогда небо так близко к земле, почему все смешалось, почему снова так холодно, холодно, холодно, холоднохолоднохолодно? Грецион старается не думать ни о чем, но в голове крутятся слова стажерки о великих; величие – какое глупое, грязное, запятнанное слово! Великие гибнут в ураганах событий, их предают damnatio memoriae, и они, грезившие, что стоят на гранитных постаментах истории, вдруг задыхаются в зыбучем песке времени – так же, как их министры, пажи, евнухи, наложницы, служанки, весь их народ, живущий на прогнившем пирсе действительности – одно неаккуратное движение, и рухнет жизнь, а с ней – память. Не спасут даже воды Источника.

Но он не будет великим, нет, конечно же не будет; благими намерениями вымощена их дорога, ведущая к непомерным высотам, а оттуда – круто вниз, прямиком в ад. Его дорога к Гиперборее – он найдет ее, найдет, найдет, обязательно! – поросла предательской голубой травой, и хрустят под желтыми кирпичами кости друзей и врагов; кости, прежде всего, его собственные. Он найдет ее, конечно, он будет Шлиманом, а она – его Троей; он не побоится прикоснуться к сказке, как к мощам святых, не побоится нарушить покой столетий; и тогда, разворошив культурные слои, перекопав грунт истории, он увидит, как вдруг ключом бьют из-под земли воды Источника, и его приютят Бессмертные [7], встретят загробным хохотом – о, Дон Жуан, Командор уже рядом, рядом, слышишь?! – и среди них обязательно будет он, господин Шлиман, он, кумир детства и юности, такой же, как Кун – шлиман-кун, вот самое страшное заклинание, посторонитесь же, Гавриил и Янус, я сам отпираю райские врата, алахмаора, шлиман-кун! – и он положит холодную руку ему на плечо, и обязательно скажет: «Ты молодец, Грецион. Нет смысла в величии как таковом, оно лишь изумруд в тиаре вечности; посмотри на мою – видишь там драгоценности? Их нет, я не великий, как и ты, как и многие из нас, Бессмертных, но вот тебе загадка: разве тот король, у кого пухлей сокровищница, или же тот, чье чело увенчано пусть даже поддельной, дешевой короной? Подумай: чья голова полетит с плеч?»