крупы, другой тут же объявил, что съест двадцать пирожков, не отходя от стола. Это что, фыркает третий герой, я могу слупить десять цзиней сала с двумя цзинями лапши на закуску. Тут, конечно, начинается спор, начинается деятельное обсуждение вопроса. Один не верит, другой предлагает биться об заклад, третий вызывается разбить спор, четвертый придумывает правила, пятый следит, чтобы все было без обмана, чтобы спорщик не думал зажарить сало в шкварки, и так далее, и тому подобное. Все эти разговоры и споры, повторявшиеся изо дня в день по одному сценарию, каждый раз начинались, когда до обеда оставалась еще целая вечность.

За разговорами о еде местные нередко вспоминали «столовские годы» – так в мацяоском обиходе называлась эпоха «большого скачка»[17]. Деревенские всегда привлекали желудок на помощь памяти, и каждое событие из прошлого обретало свой отчетливый вкус. По схожему принципу словосочетание «жевать паек» у них означало службу в армии, «сидеть на казенных харчах» – устроиться в городе на завод или выбиться в начальство, «когда подавали собачатину» – прошлый приезд начальства, «когда ели рис нового урожая» – начало осени, «когда катали кукурузные колобки» и «когда забивали свинью по зиме» – конец года, а фразы вроде «людей пришло стола на четыре» помогали подсчитать число участников того или иного мероприятия.

Они рассказывали про худые «столовские годы», как у людей от голода зеленели глаза, а их все равно гнали по снегу на стройку копать водохранилище, и даже женщин заставляли раздеваться до пояса и, тряся грудями, таскать корзины с землей, демонстрируя революционный энтузиазм, с которым не страшны ни холод, ни стужа, под стать алым знаменам, гонгам, барабанам и транспарантам с лозунгами. Третий дядюшка Цзи (его я в Мацяо уже не застал), надорвавшись от работы испустил дух прямо на стройке. А молодые бежали от такой жизни в Цзянси и если возвращались, то лишь спустя много лет.

Позже я познакомился с одним из таких переселенцев по имени Бэньжэнь, было ему немного за сорок. Бэньжэнь приехал в Мацяо навестить родных, угостил меня сигаретой, назвал земелей. На мои любопытствующие вопросы рассказал, что сбежал в Цзянси из-за горшка кукурузного варева (см. статью «Варево»): вечером получил в столовой четыре порции варева на всю семью, пришел домой и сел дожидаться жену с поля да ребятишек из школы. Страшно хотелось есть, он не удержался и выхлебал из горшка свою долю. Скоро с околицы послышались голоса детей, обрадованный Бэньжэнь приготовился разливать варево по чашкам, но тут увидел, что в горшке пусто. У него даже в глазах потемнело. Куда подевалось остальное варево? Неужели он сам не заметил, как все съел?

Отказываясь этому верить, он кинулся искать варево по дому, но все чашки, плошки и котелки стояли пустыми. В те годы ни собака, ни кошка не могли забежать с улицы и вылакать варево из горшка – не осталось даже кузнечиков с дождевыми червями, всех давно съели.

Шаги детей звучали ближе и ближе, и никогда еще он не слышал ничего страшнее.

Бэньжэнь не знал, как смотреть детям в глаза, а тем более – что сказать жене, когда она вернется, выбежал со двора через заднюю калитку и спрятался в зарослях травы на склоне. Он слышал, как дома плачут, слышал, как жена ходит по деревне, выкрикивая его имя. Но не смел откликнуться, даже всхлипнуть не смел. Больше он домой не вернулся. Говорит, что живет где-то в горах на юге Цзянси, валит деревья, собирает целебные корни, выжигает уголь… Больше десяти лет прошло, за это время он обзавелся в Цзянси новой семьей, наплодил пащенят.