Женщины были единодушны в том, что долгая жизнь человеку ни к чему, их час пока не пришел, но тут уж ничего не поделаешь. А Сюнши умер вовремя, ему повезло больше.

По крайней мере, послушав их уговоры, Шуйшуй больше не плакала.

При встрече мацяоские старики интересуются здоровьем друг друга с помощью следующей формулы: «Что, почтенные твои лета, как гниешь?» Слова «гнить», «гнилой» и «гнилье» вообще часто используются в разговорах о пожилых, например: «Мать у Яньцзао еще погниет, зараз две чашки риса съедает».

В мацяоском наречии старость называется гнилухой: чем дольше человек живет, тем меньше ценится каждый прожитый год. И все равно некоторые люди надеются пожить подольше – пусть глаза ослепнут, уши оглохнут, зубы выпадут и рассудок угаснет, пусть тело будет приковано к постели, пусть домашние превратятся в незнакомцев, а жить все равно хочется.

Диалектное значение иероглифа «гнить» почти не зафиксировано в словарях – вероятно, лингвисты, собиравшие материал по местным говорам, записывали его схожим по звучанию иероглифом «жить». Вопрос «как живешь?» звучит куда более привычно и выглядит обыкновенным приветствием, но в таком случае из него вымывается столь свойственная жизни жестокость.

Если пользоваться местными понятиями, дольше всех в Мацяо гнил один хромоногий старик, находившийся на обеспечении коммуны, никто уже не помнил его настоящего имени, поэтому звали старика «Цзышэнов отец». Он и сам не мог сосчитать, сколько прожил на свете. Но все сыновья у него умерли, внуки умерли, правнуки умерли еще в младенчестве, а старик ковылял себе да ковылял. Он давно был не рад такой жизни, решил повеситься, да веревка порвалась, хотел утопиться – пруд оказался мелок. Как-то вечером Цзышэнов отец постучался в дом Чжихуана, чтобы попросить у хозяев пустую плошку. Шуйшуй вышла на стук с керосинкой в руке, сначала увидела старика, потом присмотрелась и разглядела позади него два светящихся шара, будто два фонаря. Она подняла керосинку повыше и обмерла: да это не фонари! За спиной Цзышэнова отца хрипела большая мохнатая голова, в темноте виднелась шерсть, вздыбившаяся на загривке.

Тигр! А фонари – батюшки! Да это глаза!

Шуйшуй не помнит, кричала она тогда или нет, помнит только, как затащила старика в дом, со всей силы навалилась на дверь, заперла ее на засов, а для верности просунула над засовом еще две мотыги.

Отдышавшись, она выглянула в окно – на улице было пусто, только бледный лунный свет дрожал в темноте. А фонари исчезли.

Тигра в окрестностях больше не видели, скорее всего, он забрел в Мацяо случайно. Цзышэнов отец ничуть не радовался своему чудесному спасению, а горько вздыхал:

– Полюбуйтесь, до чего гнилая жизнь у старика. Даже тигр моим мясом побрезговал, шел за мной через всю деревню и укусить поленился. Вот и скажите, на кой черт сдалась такая жизнь?

Шуйшуй была родом из далекого уезда Пинцзян, но вышла замуж за Чжихуана и уехала в Мацяо. Говорили, ее младшая сестра в Пинцзяне была знаменитой хуадань[50] и дивно пела, а ступала по сцене так грациозно, что публика только языками прищелкивала. Еще говорили, что Шуйшуй в свое время превосходила сестру талантами и красотой, но после родов стала мучиться поясницей, да и голос испортился: вместе с наскоро слепленными словами изо рта Шуйшуй рвался такой хрип, что, казалось, воздух выходит наружу прямо из трахеи. С тех пор она и одеваться стала как попало, ходила растрепанной и неумытой, с черными разводами на щеках, в кофте, застегнутой не на те пуговицы, словно только что подскочила с кровати. Шуйшуй проводила много времени в компании деревенских старух, вместе с ними ткала, просеивала рис, собирали ботву свиньям, наслушалась, как они кашляют, плюются да сморкаются, и поняла, что ей больше незачем наряжаться, незачем оживлять тусклые будни.