Тогда и слово «наука» не виновато в той оголтелой клевете, которую возводят на научный мир дядюшка Ло и иже с ним, и точно так же не виновато оно в дорожном происшествии, когда толпа мацяосцев, вооруженных коромыслами, в едином порыве ополчилась на плоды научно-технического прогресса.

Но кто же тогда виноват? Кто внушил мацяосцам, что наука – страшное зло, от которого лучше держаться подальше?

Могу лишь сказать, что виноват в этом не один Ма Мин.

В большинстве толковых словарей китайского языка нет указаний на негативную окраску иероглифа син «трезвый». Например, «Толковый словарь», выпущенный «Коммерческим издательством» в 1989 году, объясняет этот иероглиф следующим образом: «Трезвый (тверёзый) – избавившийся от опьянения, очнувшийся от забытья, мыслящий ясно», то есть трезвость противопоставляется опьянению и помутненному состоянию сознания, а прилагательное «трезвый» может служить синонимом слова «разумный», «здравомыслящий» или «умный».

А знаменитая строка из поэмы Цюй Юаня «Отец-рыбак» и вовсе придает иероглифу «трезвый» блистательный ореол: «Весь мир, все люди грязны, а чистый один лишь я. Все люди везде пьяны, а трезвый один лишь я»[30].

Однако мацяосцы не согласятся с таким толкованием. Здесь принято произносить слово «тверёзый», презрительно скривившись, и используется оно для характеристики самых неразумных поступков. А «тверёзниками» в Мацяо называют круглых дураков. Быть может, так повелось с той поры, когда предки мацяосцев встретили у реки Ло великого Цюй Юаня?

В 278 году до нашей эры трезвый (или считавший себя трезвым) Цюй Юань, не в силах терпеть выходок опьяневшего мира, решил принести себя в жертву, ответить смертью на царившую вокруг несправедливость и бросился в реку Мило – так называлось нижнее течение реки Ло (нынешняя волость Чудасян). Цюй Юаня привела сюда дорога изгнания. В царстве Чу, которому он служил верой и правдой, «сановники плели интриги, в милости у государя были одни льстецы, а честные мужи попадали в опалу, и в сердцах народа царила смута» (см. 33 цзюань трактата «Планы сражающихся царств»[31]), Цюй Юаню там не было места. Он вспоминал столицу Ину, оплакивал свои надежды, изливал печали в стихах и взывал к Небу. Он был не в силах спасти этот мир, зато обладал свободой его отринуть. Он был не в силах вынести предательства и лицемерия, зато обладал свободой закрыть глаза. И в конечном итоге выбрал мрак и тишину речного дна – там закончились его мучения.

Дорога его скитаний лежала через Чэньян и Сюйпу, и в конце концов по берегу реки Сянцзян Цюй Юань пришел в земли лосцев. По правде говоря, хуже места для опального сановника из царства Чу и придумать было нельзя. Лосцы осели в этих местах, спасаясь от беспощадной расправы, которую учинило над ними грозное воинство Чу. Теперь же, когда чусцам пришла пора спасаться от еще более грозного воинства циньцев, Цюй Юань пошел почти той же самой тропой, которой лосцы много лет назад бежали на юг, и тропа привела его к берегам Мило. История повторилась, сменились лишь действующие лица. Он тоже оказался в изгнании, он тоже был здесь чужим, он больше не видел в них врагов.

Цюй Юань был советником при дворе чуского вана, возглавлял канцелярию чуского двора и не мог не знать, какую расправу в свое время учинило царство Чу над лосцами. Что он почувствовал, когда скорбно поднялся на берег реки Ло и увидел знакомые лица, и услышал знакомую речь, и стал свидетелем знакомых обрядов, которые вершили потомки людей, волею случая уцелевших от чуских мечей? Дрогнуло ли его сердце, когда обездоленные, униженные лосцы молча вышли ему навстречу – навстречу опальному сановнику, служившему при дворе их злейшего врага, молча сжали рукояти своих кинжалов и так же молча вынесли ему короб риса и горлянку воды?