Эта вынужденная разлука будто натолкнула его на стену, чем и отрезвила; и, сам того не подозревая, он продолжал думать, суммировать, а, может, и наступил час прозрения.

Когда она вернулась из диспансера раньше срока, через неделю, притащила подругу с отечным личиком, он поверил – выздоровление – если спят весь день. Ввечеру праздновали излечение по всему городу, наутро они обе сбежали.

А он начал день как обычно, как ни в чём ни бывало. Контрастный душ, дыхание, на выходе из душа он зацепился боковым зрением за подножную решётку.

«Гараж». Под решёткой валялся «гараж».

Ничего особенного в том, что он вспомнил, как она продавала героин какому-то таксисту. Она ему показывала много таких: он научился видеть в городской толпе эти нездешние взгляды накануне ломки. В глазах закипела память о сыне. Он сидел и смотрел на свои руки, ладонями вверх. Руки врача, которые всегда спасали. Солнце поднималось выше самых высоких крыш, стояло недвижно целую вечность и также равнодушно опускалось за линию горизонта.

Тени на ладонях сгустились и поглотили линии, бугры и складки. Ладони почернели, а он сидел и глядел на них.

Она, конечно же, появилась. Любящая, уверенная, голубоглазая – иголки зрачками. Он налил коньяк в бокалы и вывел её на балкон. Она любила сидеть на перилах, спиной к ночному городу, с такой химией в крови её ничто не пугало. Но у неё было звериное чутьё, которое столько лет помогало ей выживать в невероятных условиях на панели и находить покровителей.

Доверчиво взглянув в его глаза, она что-то поняла и чего-то испугалась, и он прочёл в доли секунды, что она нырнёт ему под правую руку в дверь, в спасительную глубину квартиры. Он не мог быть быстрее неё, героин обостряет все чувства в разы. Он слегка с запозданием, но классически, как в баскетболе – мяч, обеими ладонями синхронно оттолкнул её от себя за плечи. Высота – семь этажей.

«Гараж» – колпачок от шприца

Все сидели в полутёмной комнате, в питерской коммуналке, на годовщине диплома. Иногородние и ленинградцы. Среди множества комнат и лабиринта коридоров и дорогу к туалету приходилось искать, словно в проходных дворах, спрашивая запоздалых прохожих. И ели, кажется, «оливье», пили водку тогда, конечно. И впервые все почувствовали единство, чего не бывало и в годы учёбы (бесшабашного братства, сестринства, как хотелось бы. Но не было тогда этого. Не было.)

Впервые питерцы «снизошли», чада «главных» и «главных», или просто золотые медалисты. Им простили. Словно стены какие-то раздвинулись незримые, и захотелось сокрушить оставшиеся, реально выйти покурить на свободе. Полутёмный коридор напоминал штольню со штреками. Это был наш составленный лихо бронепоезд, и мы запутались в дверях, переходя из вагона в вагон. Братание с питерцами перешло в плодотворную стадию, когда волонтёры Лёха с Юриком невзначай взломали древнюю дверь на лестницу, как оказалось, аж в соседний подъезд. Дверь была благополучно забыта аборигенами в пыльном култуке, а нынешние фантомасы отворили портал и только что не перелапали девчонок местных. Лёха рвался шутить по-нездешнему и после разнообразных нелепостей провозгласил наконец-то тост: – Всё будет гудермес!, – как говорят про замес, привес и..политес.

Только девочка одна, хозяйка стола, поэтому самая внимательная, спросила вслух, а где это и чего это. Он и сам не знал. Слово какое-то показалось вкусным.

Меньше чем через год грянула война. Тут-то и замелькали в новостях Хасавюрт, Курчалой и другие.

И страна провалилась в чёрную дыру. Если вторая мировая забрала лучших, добровольцами уходили последние патриоты, здесь выкосило зелёных, дорвавшихся до «калашей», до «мух», кто ещё не стал цветом нации, да и, наверное, не смог бы им стать.