Фельдшерица методично отсчитывала четыре часа, чтоб сделать очередную инъекцию пенициллина и сердечного. И уже ничего хорошего не ждала и плакала потихоньку в сенях. Ну почему именно у нее на участке должен умереть ребенок? Сейчас ведь не умирают от пневмонии? Или все же умирают?

Третьи сутки она в этом чужом доме и спит урывками, а сейчас и вовсе уснуть боится: зная, если только прикроешь глаза, тут оно все и случится.

За окном быстро, не по-летнему темнело. Низкие тучи приближают ночь.

Девочка на широкой старинной кровати с никелированными шариками на спинках, уже не жалуясь, что дышать больно, металась в жарком беспамятстве. Кожа все такая же потная. И этот странный, жуткий контраст между ярким румянцем щек и синюшным треугольником вокруг носа и губ, обмётанных простудными пузырьками, кое-где уже засохшими в грубую, до крови трескающуюся корку. Лоб почти огненный, а руки холодные  –  сердце не справляется. Ну почему же все так плохо? Что делали антибиотики, что не делали…

За такими, очень грустными думами, украдкой вытирая невольные слезы обиды и бессилия, девушка не сразу поняла в доме что-то не так. Слишком возбужденно и громко, одновременно говорят хозяева, тщетно пытаясь преградить кому-то дорогу в комнату. Девушка поднялась со стула.

Решительно отодвинув ситцевую занавеску,  вошла чужая жещина предпенсионного возраста. Та самая, которую деревенские за глаза называли ведьмой.

– Ну что, дева, не справилась?  –  сходу поинтересовалась она.

Молодая фельдшерица стыдливо вспыхнула всем лицом и даже шеей, но на всякий случай спросила:

– Эт-то вы мне?

– Тебе, тебе, кому же еще. Собирай свои манатки и поди отсюда. Нечего тебе здесь больше делать.

– Да как вы смеете! Я – медик, я лечу девочку.

– Вижу. Долечила. И не делай вида, как будто не понимаешь, что она уходит. Ну-ка подвинься, я пройду.

И, бесцеремонно отодвинув плечом девушку-медичку, села на край постели больной, поставив объемистую тряпичную сумку у себя в ногах.       С минуту она очень внимательно смотрела на девочку, потом наклонилась, достала из сумки толстую восковую самодельную свечу, зажгла ее, поставив на край стола в граненой стопке-сотке. Будто от лампы света не хватало. И обернулась, удивленно спрашивая:

– Так ты еще здесь?  –  Сильно прищурилась, так что глаза превратились в узкие щелки, и через минуту выдала: Иди, у тебя соседская коза по грядкам гуляет.  Три вилка уже оглодала, скоро до яблонек твоих доберется. И кошку ты на кухне заперла. Не думаешь, что она третий день голодная? Иди. Быстро!

Девушка всплеснула руками и выскочила на улицу. Остались только старые хозяева.

– Что? Пораньше меня позвать не судьба была? Ждали, пока сама не почувствую черного вестника над деревней?

Дед бормотал что-то невнятное. Бабушка испуганно молчала.

– Но ведь Вы можете спасти ее?

– Сейчас посмотрю.

Раскрыла бессильную ладошку девочки и, чуть отгибая вниз кончики ее пальцев, стала медленно поворачивать влево-вправо перед свечой.

– Дождались? Вон, и линии все уже поплыли.  –  Придавливала большим пальцем то в одном месте, то в другом и, наконец, сказала в раздумье:

– Не знаю даже, стоит ли… Слишком много крови на ней. Слишком много.

Бабушка взмолилась и поползла на коленях.

– Не вой!  –  оборвала ее незваная гостья. Взяла другую руку девочки, тоже посмотрела.Даже ногтем по линии жизни в одном месте поскребла, словно надеясь что-то стереть, и резко поднялась.

Хозяева с ужасом смотрели на ведьму.

– Хорошо,  –  хмуро проговорила она и вновь села. И добавила задумчиво: Я попробую. В долгу я перед внучкой вашей. Как девочку зовут? Ольга? Крещеная хоть? Ну, ладно. Уже проще.  –  И тут же перешла на командный тон.  –  Так! Затопляйте печь. Пяток полешек тоненьких киньте, и хватит пока. Ставьте чугун. Ковшик припасите. Дров наносите побольше. Мне огонь до рассвета держать нужно будет. Собаку из дому к бане уведите и привяжите там, чтоб не прибежала. Не нужно ей тут быть пока. И сами подите, вон, хоть в пристройчик, хоть в баню, не мешайте. Молитесь, если умеете.