Постепенно, по мере того, как привыкшие к темноте глаза начали лучше различать окружавшие предметы, приходило сознание того, что это не та поляна, и лес не тот, и даже небо не то, а совсем другое, незнакомое. Но где он, как это произошло, и, главное, что со всем этим делать – этого Пашка не знал. Какое-то время он стоял и беспомощно озирался по сторонам, а затем опустился на корточки и заплакал.

Неожиданно налетел ветер и принес с собой терпкий и необычный, но знакомый запах. Так пахли четки, которые отец недавно, в Семенов день, купил на ярмарке в Вятке. С самой горы Афон! По крайней мере, именно так утверждал продававший их крестьянин, и, хотя проверить это было невозможно, отец решился на покупку. Уж, больно сладко они пахли! «Можжевельником», – вспомнил Пашка чудное слово, – который на Вятке не растет, а лишь в южных краях. Но теперь этот запах напомнил мальчику о доме, и он, повинуясь неведомому чувству, пошел туда, откуда он до него долетел.

Начинало светать, и, по мере того, как новый день вступал в свои права, становилось все очевиднее, что мальчик не заблудился, а каким-то непонятным образом или, проще сказать, чудом оказался вдали от родных мест. Все выглядело другим – деревья, кусты, цветы, травы, голоса птиц, земля под ногами, пейзаж и даже время года. Дома, на Вятке, уже начиналось предзимье, а здесь была макушка лета, июнь или июль.

Вскоре ноги, словно сами собой, вывели на тропинку, спускавшуюся с большого, пологого холма. Идти по ней было легко, все вниз да вниз. Единственное – хотелось пить. Однако за час пути мальчик не встретил ни одного ручья или родника. Не говоря о том, что со вчерашнего вечера во рту не было ни крошки, и прогулка на свежем воздухе весьма располагала к тому, что бы чем-нибудь подкрепиться и желательно поскорей.

К полудню солнце поднялось в зенит и теперь припекало в полную силу. Зеленела еще не успевшая выгореть трава. Пели птицы. Жужжали пчелы. Казалось, живи и радуйся! Однако вокруг не было ни души. Несколько раз Пашка встречал на пути заброшенные, оставленные жителями дома. Покосившиеся заборы, провалившиеся крыши, осыпавшиеся колодцы, заросшие диким кустарником дворы.

Спускаясь с холма, тропинка то бодро бежала вниз, то снова медленно поднималась в гору, но не заканчивалась, и это внушало надежду на то, что однажды она приведет путника туда, где ему будут рады.

Однажды, когда тропа разделилась на две одинаковых с виду дорожки, Пашка пошел наугад, и целый час кружил вокруг холма, потеряв немало времени и сил, которые у десятилетнего мальчишки не бесконечны. После этого, если тропа разделялась или вдруг неожиданно исчезала, Пашка начинал… принюхиваться, и выбирал ту дорожку, которая пахла можжевеловыми четками.

Между тем, день начал клониться к вечеру. Сапоги, в которых мальчик чудесным образом перенесся из осени в лето, натерли ноги, отчего их пришлось снять и идти босиком. Теперь каждый шаг давался с трудом. Но больше всего мучило даже не это, а жажда. Настолько, что, кажись, попадись на пути лужица с мухами и жуками, Пашка, не раздумывая, залпом выпил бы ее до дна. Но лужица не попадалась.

Однако оказалось, что настоящая беда ожидала впереди.

С той самой развилки, где Пашка заблудился, она кралась за ним по пятам, прячась за кустами и деревьями, ныряя в ложбинки и овраги, хоронясь за пнями и валунами, преграждавшими путь маленькому страдальцу. Кем была эта тварь – старым одичавшим псом или недобитым, раненым волком – этого Пашка так никогда и не узнал. Но, едва солнце, сделав круг по небу, спряталось за вершину холма, чтобы прилечь и отдохнуть, а путник ослабел настолько, что уже не мог бежать, тварь позволила себя обнаружить и теперь тащилась за ним, прихрамывая на одну лапу, но не выпуская жертву из вида и ожидая случая, когда первый удар может стать последним.