– Бежим! – не унимался друг. – Я знаю, как короче! Еще успеем!

Сережка бросил взгляд на приятеля, махнул рукой и нырнул в сумерки, чтобы спустя мгновение вынырнуть у соседского плетня. Пашка немного помедлил и метнулся за ним. Толи оттого, что детская обида засела глубоко в сердце, а, может, потому, что не хотел выглядеть слабаком.

Поляна, которую каратели выбрали для расправы, находилась в конце длинного и глубокого оврага, что, не спеша, с северной стороны огибал высокий и пространный мыс с каменной церковью, погостом и двумя древними, оплывшими от времени земляными валами.

Когда-то, давным-давно, здесь находилось древнее городище, с которого пошла родная для Пашки вятская сторона [17]. Так говорил дед Афанасий. Только Пашка не всему верил. Потому что тот много чего говорил. Например, о том, что придет время, и люди научаться летать по небу, как птицы, или, как ангелы, неожиданно исчезать и появляться в другом месте. Может, за сотню верст или даже сотню лет. Дед рассказывал, будто, однажды в молодости, когда он возвращался с Великой реки [18] и остановился на ночлег в Филейском монастыре [19], то собственными глазами видел, как один из старцев сначала неожиданно исчез, а затем столь же неожиданно появился на том же месте, но уже в сопровождении более молодого спутника [20].

Помнится, как, впервые услышав об этом, Сережка засмеялся, за что тут же получил от пашкиного отца подзатыльник. По-родственному. Без обид. Потому что смеяться над старшими нехорошо. Даже, если дед Афанасий и приврал. С той поры, стоило Пашке замечтаться, Сережка не упускал случая поддеть друга.

Вот и на этот раз, едва они, цепляясь за кусты и корни деревьев, спустились в овраг и, увидев, над собой, в потемневшем небе, купол церкви с большим, позолоченным крестом, Пашка на секунду замешкался, друг не без ехидцы спросил:

– Че? Опять кого-то увидел? Ангела или летающего старца? А, может, зря мы ждем – старого попа уже кончили, и это его душа отлетела?

Сережка рассмеялся, но Пашка не обиделся. Почему-то ему стало страшно. Так, что свело живот и захотелось вернуться назад, домой. Пусть даже отец выпорет. Лишь бы мать не искала, не плакала. Довольно с нее старшего брата Петрухи, что уже месяц как пропал – вышел утром из дома и, не обмолвившись даже словом, куда и зачем пошел, исчез. Словно его и не было.

– Ты, как хочешь, а я пойду. Мне… это самое… надо… Потому что я…

Пашка попытался, было, объяснить товарищу, почему должен вернуться домой, но Сережка, которому ничуть не хотелось оставаться в ночном лесу одному, не дал ему договорить, задав вопрос, который, единственный, мог остановить друга.

– … обосрался?

Какое-то время приятели стояли и молчали.

– Да, ну тебя! – махнул рукой Пашка и начал спускаться по склону оврага к поляне, очертания которой уже угадывались сквозь поредевшую листву.

Вскоре друзья были на месте и, покрутившись пару минут среди кустов и деревьев, заняли позицию, с которой могли видеть все и всех, а их не видел никто. По крайней мере, так они думали.

Солнце окончательно село, и сумерки сгустились настолько, что, глядя на собравшихся людей, было трудно понять, кто здесь «каратели», а кто «зрители». Приглядевшись, Пашка насчитал всего лишь пять винтовок и подумал о том, что «зрители», которых было в разы больше, при желании легко могли бы освободить заложников. Но те лишь нервно переминались с ноги на ногу, курили самокрутки и напряженно молчали.

– Гляди! – одними губами прошептал Сережка и кивнул в темноту. – Одного уже привели!

В центре поляны чернела свежевырытая могила, около которой освященный пламенем костра сидел человек в подряснике. Он не был связан и казался случайным путником, который промозглым сентябрьским вечером проходил мимо, встретил знакомых и присел погреться. Это был отец Виктор, молодой священник, тридцати с небольшим лет, с копной кудрявых, черных как смоль волос, которого красноармейцы под конвоем привели из соседней Сидоровки.