Она обернулась, чтобы еще раз увидеть далекое облако пыли на месте уходящего отряда. Чтобы еще раз крикнуть вслед: «Удачи, Аальмар!»

Но ворота уже закрывались. Створки сомкнулись, лязгнул засов, и девочка вдруг осознала свое одиночество. Острее, чем когда-либо; острее, чем покидая родительский дом.

– …И тем не менее сочетаться они успели. Это многое меняет, госпожа.

Из темноты глубокого кресла послышался смешок:

– Ничего это не меняет, отец мой. Это их глупость и их же беда. Для меня – не меняется ничего, нет.

Отец-Вышестоятель отвернулся от окна. Губы его изобразили скверную улыбку:

– Что ж, госпожа… Гнездо в ответе за малых падших птенцов своих, однако всякая ответственность имеет границы, нет?

Игар подавил стон. Узкие ремни впивались в запястья – он не чувствовал своих рук, вместо них была постоянная режущая боль. Временами зрение его мутилось, и вместо темной комнаты ему мерещилась серая, туго натянутая паутина.

– Да, – чуть помедлив, отозвались из кресла. – У меня нет к скиту никаких претензий. Я знаю достаточно, чтобы поступать на свое усмотрение… Скит ведь поймет?

Игар подался вперед и изо всех мысленных сил воззвал к милосердию Отца-Вышестоятеля. Ответом ему было ледяное молчание; пожалуй, слишком бесстрастное, чтобы быть искренним. Отец-Вышестоятель боялся окончательно нарушить душевное равновесие, которое за последний час уже дважды готово было поколебаться. Малый заблудший Игар и без того обошелся Гнезду слишком дорого, ибо нет ничего дороже уязвленного самолюбия. А птенец Игар ухитрился-таки уязвить; Отец-Вышестоятель молчал.

Из темноты кресла поднялась округлая белая рука; Вышестоятель церемонно кивнул и вышел, старательно не замечая забытого, выпавшего на дорогу птенца. Ступившего на путь свой по воле своей, и своей же головой за своеволие ответственного. Дабат – да будет так.

За Вышестоятелем закрылась дверь; печать отторжения оказалась столь тяжела, что Игар не выдержал и тихонько заскулил. Будь его руки свободны – он, наверное, сумел бы зажать себе рот и не выдавать себя звуком, менее всего достойным мужчины. Но руки были стянуты за спиной – и он заскулил снова, униженно и умоляюще.

Белая округлая кисть расслаблено повалилась на подлокотник. Побарабанила пальцами; потом кресло негромко скрипнуло, и сидевшая в нем женщина поднялась во весть рост. А ростом она была с Игара.

– Где ты хочешь? – спросила княгиня задумчиво, и ее глубокий голос выдал несомненный дар певицы. – Здесь или в подвале?

Игар проглотил тягучую слюну. Илаза, оказывается, очень походила на мать; княгиня, пожалуй, была даже красивее. На хищном лице ее лежала печать породы, и черный бархат траурного платья как нельзя более кстати оттенял и подчеркивал траурные, слегка раскосые, изматывающие душу глаза. Да, подумал Игар. Это теща из тещ. Это воплощенная теща. Это твоя теща, дурак.

– Я дурак, – сказал он, пытаясь говорить спокойно. – Я сразу должен был… я врал. Я не прятал Илазу, я все придумал. Она… в беде. В жуткой беде, только мы с вами можем ее спасти…

Величавые губы чуть-чуть изогнулись. Княгиня хотела что-то сказать – но вместо этого отошла к стоящему на столе зеркалу и бережно поправила спадающую на висок седую прядку. Одну-единственную седую прядку во всем высоком сооружении ее прически.

Игар опустился на колени:

– Илаза… В плену у… чудовища. Я не знаю, что это… я никогда о таком не слышал… Но это… он убийца! Он угрожает ей! Я шел к вам… Я честно к вам шел, не нужно было меня хватать… Надо спасти ее, надо снаряжать отряд – немедленно, сейчас…

Нет, Илаза не так похожа на мать, как ему показалось вначале. Скверная, паршивая улыбка мгновенно испортила этот великолепный правильный рот: