На пути к подвалу я пытался ответить себе на вопрос: «Что, в сущности, хуже: не знать или не помнить?». Но мне это не удалось (надо будет позже вернуться к данному вопросу). Слишком короток был путь. Всего около пяти шагов до двери в полу у дальней стены, единственное окно которой выходит на задний двор.

В подвале, тёмном и холодном, заполненном всяким ненужным хламом, большая часть которого осталась от прежних хозяев, коих было за все годы довольно много14, я надолго не задержался. Это помещение, которое когда-то казалось мне уютнее всех прочих комнат в доме стало пристанищем фантомов Германа, Кавиша, Бу-Бу, Демельзы Тарле, Марселя и прочих им подобных15. Увидев их, я рассвирепел от ярости, доселе дремавшей во мне, отравлявшей всё моё естество, ждущей того часа, когда я позволю ей вырваться на волю. И час тот настал. Я медленно спустился по лестнице – каждый шаг увеличивал мою ярость – схватил первое, что подвернулось под руку, кажется, это была женская туфелька, и швырнул в Германа. Я хватал прочие предметы – настольную лампу, детский стул, колонку от старого кассетного магнитофона, журналы, книги, лыжные палки, отвёртки, разводные ключи, банки краски и банки с гвоздями, куски древесины – и швырялся ими во всех фантомов. В конце концов я просто кричал, вопил и крушил всё вокруг. Получилось как-то мелодраматично, но зато мне полегчало. Я вышел из подвала и больше никогда туда не возвращался, равно как не возвращался к мысли, что там живут те, кого я презираю и ненавижу всей душой. Хотя, Бу-Бу в их компании, пожалуй, лишняя. Но с этим я ничего поделать уже не могу.

Из подвала я вышел опустошённым, обессиленным, очищенным. Я чувствовал себя умирающим, израненным зверем и одновременно переродившимся духом, ощущал невероятную тяжесть и лёгкость в то же самое время. Голова болела, ужасно хотелось спать. Но вместо дивана я направился к бутылке бурбона. И хоть я обещал себе не пить, пока солнце не село, всё же налил в стакан немного этой гадости. Совсем чуть-чуть. Лишь так, чтобы покрывалось дно. Выпил. А потом ещё капельку. И ещё, и ещё…

Добравшись наконец до дивана, я врезался лицом в подушку и моментально погрузился во тьму, родственную той, что поглощает человека навеки с его смертью. И спим мы, люди, как раз для того, чтобы хоть немного привыкнуть к пребыванию в небытии16.

Привыкание моё в тот день (именно день) проходило весьма неплохо. Я спал так крепко, так долго и спокойно, как не спал уже очень давно. Я видел яркий, почти осязаемый сон – такой, который после пробуждения не исчезает, а напротив – остаётся в памяти навсегда, начиная вмешиваться в повседневную реальность, проявляясь мимолётными образами, разбросанными тут и там. Требуется время, чтобы отделить одно от другого. Сны столь яркие создают ощущение, будто проживаешь две жизни. Может показаться, что это довольно приятное ощущение. Но на самом деле нет в том ничего приятного. Ибо сколько ни было дано мне жизней – кругом и всюду лишь мрак да тоска.

Стук в дверь моего дома помог, однако, определиться с тем, какая из двух (или сколько их вообще) имеющихся у меня жизней ненавистна мне более всего.

Я открыл глаза. Во рту был неприятный привкус, так что вставал с дивана я, причмокивая губами. Фантомов вокруг не наблюдалось. Ещё бы! Ведь они подобны звёздам: являются лишь когда стемнеет.

«Интересно, – подумал я, – где они пропадают днём и чем занимаются?»

Я выключил несмолкающий телевизор, что спасает меня от гнетущей тишины, включил свет, кряхтя, подошёл к двери и открыл. На пороге стояла София – учитель танцев. На ней были рваные джинсы, бледно-розовая блузка, чёрный кардиган, пальто и ботинки. Светлые волосы собраны в хвостик. Увидев меня, она улыбнулась своей дежурной широченной улыбкой.