– Ай ли? Не согласны мы. Так и обмануть можете, дюже мы доверчивы стали.

– Слово дворянина! – рявкнул Барриор и тут же удивился сам себе: он думал, что изжил эту гордыню за время службы в Лебединой Дружине.

На Ноктича, впрочем, это не произвело никакого впечатления.

Колцуна, как всегда, решила взять дело в свои руки.

– Прежде всего, – сказала она, – идти надо в сумерках, когда нас будет плохо видно…

***

Еще раньше, чем степные волкодавы Атиллы почуяли гостей; еще раньше, чем старый вожак своры поднял, не спеша, тяжелую голову, и в его темных глазах отразился медленно раскалывающий створки дверей клин света – все услышали лихорадочный перезвон тысячи миниатюрных, меньше ногтя, колокольчиков, который заметался в коридорах особняка Вокил, как пойманная в силки птица.

Пришельцы дождались, когда стражники откроют двери настолько широко, чтобы они смогли зайти в Зал Оружия сразу вчетвером, бок о бок, словно никто из них не хотел отдавать первенства другому даже в этом пустяке. Их чрезмерно яркие (Чигара даже мог сказать – шутовские, если бы не знал традиций их ремесла) одежды контрастировали с угрюмыми, сдержанными цветами Зала Оружия: монолитной серостью каменных стен и некрашеного пола из мореного дуба, бурой ветхостью гобеленов с геральдическими знаками Вокил и холодной синевой бесчисленного оружия, которое висело на стенах и было составлено по углам в самых затейливых сочетаниях, словно пышные букеты из железа и стали, которыми некий безумный флорист захотел выразить свою тягу к войне.

На златорогом троне сидел Атилла Вокил, весь, как надгробный памятник – холодный, немой, неподвижный. Его начищенные до зеркального блеска доспехи постепенно меняли благородную тусклость на непристойное буйство красок, по мере приближения членов Лебединой Дружины. Чигару это оскорбило.

Пытливое любопытство юноши к легендарным наемникам сейчас обернулось раздражением. Они выглядели неподходящими для ратного дела. Одного, например, трясла постоянная мелкая дрожь, как при лихорадке, а у другого за спиной висел штурмбалет совершенно неприемлемой, нелепой конструкции. Третий так вовсе был женолюд. Но больше всего Чигару раздражал четвертый – его полный шлем был хитроумно модифицирован ради того, чтобы все могли лицезреть щегольскую роскошь его усов. Смазанные пчелиным воском, они ветвились вверх, как рога оленя, тщательно расчесанными остроконечными прядями. Этот, усатый, и вышел вперед.

– Ло’д, – он поклонился, – мы п’ибыли за вашим пленником и нашим любимым д’угом.

Волкодавы, обычно безучастные ко всему в своей ленивой мощи, теперь подобрались и не сводили с пришельцев глаз.

– Собачки, – сказал лихорадочный и еще сильнее затрясся, колокольцы, привязанные к его одежде, затрепетали в медной истерике. – Собачки.

– Как продвигается ваша кампания? – спросил Атилла, не обратив внимания на приветствие.

– Наша кампания… идет отлично. ’озы Войны асцветают, великий лод.

– Прекрасно, примите мои искренние поздравления, – с явным удовольствием перекатывая во рту звук “р”, сказал Атилла.

Усатый еще раз поклонился, на этот раз молча.

Чигара едва сдержал усмешку. Когда отца кто-то раздражал, он мог проявить некое ребячество. Краем глаза юноша посмотрел на старого Бруцвика, стоявшего по другую сторону трона. Лицо знаменосца лорда и наставника Чигары застыло в каменном спокойствии, только морщины около глаз, кажется, на миг немного углубились, словно спрятанные в густой бороде губы тронула легкая улыбка.

– Я слышал колокольца, – сказал Атилла. – С вами прокаженный?

– Нет, великий ло’д. Наш следопыт п’ивязал к себе колокольца из тщеславия, как напоминание о его выдающихся способностях. Если захочет, он может двигаться так бесшумно, что ни один из них не издаст ни звука.