Не прошло и пары часов, а лес переменился. Одни деревья устремлялись всё выше, другие причудливо изгибались, будто бы что-то тянуло их вниз, и всё чаще встречались мёртвые, давно ссохшиеся исполины. Всё говорило о том, что эта часть мира древнее прочих. Даже звуки здесь казались тише: всё дальше и дальше позади оставались голоса птиц, словно они боялись потревожить что-то во тьме.

И вот вдали показался огонёк. Пойдя на него, Морен вышел к краю опушки. Не спеша ступать на открытую местность, огляделся – сюда вело множество тропинок, как широких и хорошо протоптанных, так и едва различимых, но вдоль каждой из них на ветках «росло» свежеиспечённое лакомство.

Лошадь вскинула голову, резко и шумно выдыхая, дёрнула ушами и попыталась отступить. Морен удержал её и успокаивающе погладил. Впереди простиралась опушка, а когда они вышли за деревья, глазам открылся огромный дом. Стоял тот на сухих массивных пнях, каждый из которых срубили на высоте человеческого роста; затянутые мхом корни выглядывали из-под земли, словно звериные когти, и такие же когти обрубленных ветвей держали постройку. У той не было ни крыльца, ни двери, но зато под самой крышей виднелись вырубленные оконца без ставень, из которых лился тёплый свет. Издали избу легко было принять за домовину – когда в Сумеречные лета начали хоронить умерших в землю, в таких хранили тела до весны: промёрзлая земля не оставляла иного выбора. Вот только Морен прежде не встречал домовины такого размера. Если это и она, то построили её ещё в первые годы после Чёрного Солнца, когда умерших было особенно много.

К дому вела узкая тропка, освещённая врытыми в землю факелами. Каждый украшали черепа домашнего скота – преимущественно коней, – и свет зажжённого огня пробивался сквозь трещины в их костях и пустые глазницы.

Куцик взмахнул крыльями и прокричал голосом старосты:

– Добрый бог!

– Подслушивал, значит, – ответил ему Морен. – Ну пойдём, познакомимся с «добрым богом».

Лошадь идти не хотела. Морен не стал её заставлять – спрыгнул на краю опушки и привязал поводья к ближайшему дереву. Куцик же предпочёл остаться у него на плече. Долго ломать голову, как попасть внутрь, не пришлось: подойдя к избушке, Морен разглядел люк в её днище меж пней, а стоило встать под ним, как тот распахнулся. Из недр освещённой комнаты спустилась деревянная лестница: скрипучая, старая, местами покрытая мхом, но на вид вполне крепкая.

Морен поднялся по ней и оказался в самом обыкновенном на вид доме. Внутри было тепло, просторно, светло от огня и удушливо пахло травами. Вместо печи – очаг, в котором потрескивали поленья, а над ними висел котелок с булькающим варевом. Из мебели – широкая лавка, стол да табуреты. Под потолком сушились грибы и растения, в углу стоял сундук, укрытый поеденным молью платком, одну из стен украшала тёмная медвежья шкура. А за столом, перед тарелками с едой, сидела Бабушка Яга.

Сухая сгорбленная старушка, закутанная в множество слоёв ткани. Подол юбки был такой длины, что скрывал ноги до самых пят. Голову покрывала тёмно-серая шаль – похожая лежала и на плечах, – и из-под неё выглядывали редкие седые пряди. Пальцы её были тонкие, скрюченные – один в один птичьи лапки без когтей, – изрытые глубокими морщинами так же, как и лицо. Тяжёлые опухшие веки закрывали глаза, словно она не могла поднять их, и легко удавалось поверить, что старушка давно ослепла от старости.

– Неужто сам Скиталец ко мне пожаловал? – обратилась она к нему. Голос у неё оказался по-старчески скрипуч и по-девичьи тонок.

– Вы меня знаете?

– А как же! Я всё обо всех знаю. Проходи за стол. Проголодался, поди, с дороги.