– А ты попробуй, – спокойно посоветовал Котофей.

– Ладно, – недоверчиво протянула я, и, чувствуя себя неимоверно глупо, погладила столешницу. – Хороший столик, красивый, добротный… – Дерево под моими пальцами вдруг потеплело, и я, осмелев, продолжала – А давай, ты мне поможешь, а я тебя потом помою? Будешь чистенький, умытенький, еще красивее станешь…

Я почти уже не удивилась, когда столешница снова пошла волнами, и образовала четыре аккуратных выемки, ровно под все крупы и шелуху.

– Ух ты! – восхитилась я. – Как удобно! Спасибо тебе, столик! – И стол как будто засиял от радости. Создавалось ощущение, что, будь у него хвост, он бы сейчас этим самым хвостом радостно завилял. – Ага! Я поняла! Тогда попробуем еще… – Мне в голову пришла гениальная мысль. – Крупиночки мои, хорошенькие, а давайте вы сами сейчас по ямкам раскатитесь, и от шелухи очиститесь? Вы вон какие красивые, сильные, кашка из вас вкусная получится!

Но крупинки шевелиться не собирались. Я еще какое-то время подлизывалась к крупе, а Котофей, наблюдая за моими потугами, покатывался со смеху. Минут через пятнадцать я сдалась, и вопросительно на него посмотрела:

– Ну? Почему со столом получилось, а с крупой не выходит? Она что, дохлая? – возмутилась я.

– Ээээ, ты поосторожней со словами, а то кашу-то для Ягини из чего варить будешь? – ржал кот. – А если не додумалась еще – это твой урок, вот и не работает.

– То есть я должна сама, по старинке, ручками? Ладно, – тяжко вздохнула я. – Значит, злиться и раздражаться не надо? Пробуем…

И я принялась перебирать крупы. Попутно вспомнила, как бабушка давно, в далеком детстве, учила меня это делать. Как объясняла, какие крупинки оставлять, а какие – выкидывать. Как пела красивые протяжные украинские песни, а я ей подтягивала… Не ожидая сама от себя, я запела: «Наталооооочка-полтавочка, полтавскоооого рооду…» И «Дивлюсь я на небо, тай думку гадаю…» И «Нiч яка мiсячна…» И «Моя ж ты голубка, сидай бiля мене…» Словом, крупы кончились раньше, чем песни, а сердце мое будто умылось и очистилось в этих чудных воспоминаниях…

– Ну вот, – довольная, произнесла я, пересыпая отобранную крупу в найденные миски, и выкидывая мусор. – Одна задача решена, сейчас кашку сварим…

Примерно тем же макаром, то есть, договариваясь со всем подряд – начиная от огня в печке, и заканчивая печной заслонкой, я поставила чугунок с пшенкой, залитой молоком, готовиться, и приступила к уборке.

С песнями и прибаутками работалось легче. Я начала получать удовольствие от простых действий – помыть, протереть, поставить на место, любовно поправить… Даже паутина по углам меня не особо напугала, хотя должна была бы – пауков я не люблю, а серые полотнища, что я наматывала на влажную метлу, напоминали, скорее, знамена, а не тонкие кружева.

Наконец, и с уборкой было покончено, из печи потянуло вкусным запахом пшенной каши, и я, удовлетворенно вздохнув, оглядела дело рук своих.

– Эх, хорошо! – потянулась я, и тут вредная изба перевалилась с боку на бок, встряхнулась, как собака, и, к моему ужасу, в доме все вновь стало так, как было до моей уборки! – Ах ты…! – начала было закипать я.

– Огнянка! – рявкнул кот. – Вот уж точно, не впрок наука, беда с девкой! Я тебе что говорил? Ты в чем только что убедилась?

– Эх, вот с самого начала отношения у меня с этой избой не заладились! – все еще кипя, думала я. А вслух произнесла: – Избушечка моя хорошая, избушечка моя пригожая…

– Красотулечку забыла! – ехидно напомнил Котофей.

– Слушай, а ты откуда мультики наши знаешь? – подозрительно обернулась я.

– А ты что, думаешь, мы тут ботфортом консоме хлебаем? – Вальяжно поинтересовался кот. – Не верю! Не натурально ты избу уговариваешь!