В ногах у него сидел… Нет! Этого не может быть! В ногах у него сидел и грустно улыбался сам Александр Сергеевич, не по погоде одетый во фрак и цилиндр. Та самая крылатка была небрежно наброшена на спинку стула, на которой с вечера развалились ношенные домашние джинсы хозяина квартиры.

– Ну что, Дмитрий, – спросил с укоризной в голосе поэт, – и не стыдно Вам? Ну право слово, чем я лично перед Вами провинился? Ничем, кажется. Вы вот даже за «У лукоморья дуб зелёный» высший балл получили в детстве в лицее своём провинциальном. Я бы, честно говоря, вас за это поношение с репеллентом непременно на дуэль вызвал, но моё нынешнее бестелесное состояние, сами понимаете, мне этого сделать не позволяет. Сижу на Вашем ложе уже битый час и наблюдаю, как Вы спите сном праведника и совесть за то, что в корыстных целях воспользовались именем совершенно неповинного человека, Вас, как вижу, не мучает. Ну, найдите в себе силы, сударь, посмотрите мне в глаза и объяснитесь.

Посмотреть в глаза? Да у Димона дыхание от ужаса перехватило, а слова вообще застряли где-то глубоко-глубоко в горле. И хотя тень поэта не проявляла враждебности, жуть накатила такая, что и мысли в голове боялись шевельнуться.

– Что же мне с Вами делать? – продолжала размышлять вслух тень великого поэта. – Ну, сделанного не воротишь. Этот химический гигант со своими горящими сроками (поэт мимоходом показал неплохое знание деталей устройства современного мира) на попятную, конечно, не пойдёт. Но лично Вы? Ваша бессмертная душа? С ней-то что будет? Так и хочется, сударь, наложить на Вас епитимью. Например, каждую ночь буду вам сниться. Нет, это не годится – времени у меня хоть и целая вечность, но тратить его на начинающего менеджера по рекламе не хочется. Или вот – могу на год заставить Вас говорить только моими стихами. Это будет презабавно. Да, конечно! Только не теми стихами, что я за всю жизнь написал – с моим словарным запасом в 21 тысячу слов вы бы, пожалуй, и приспособились. А только теми стихами, что помните прямо сейчас из курса литературы лицея номер три города (прости, Господи!) Кулебаки.

Хоть Димон и не мог шелохнуться от ужаса пред лицом солнца русской словесности, мысли в его голове стали понемногу оживать.

Из школьного курса?

– Мой дядя самых честных правил…

– Я вам пишу, чего же боле…

– Златая цепь на дубе том…

– Я памятник себе воздвиг нерукотворный…

И, наконец, совершенно не применимое в двадцать первом веке:

– Жил был поп,

Толоконный лоб.

Пошёл поп по базару,

Посмотреть кой-какого товару…

Сердце его сжалось от ужаса.

Нет! Не выживу. На одну Наташкину зарплату не протянем. Меня ведь даже в дворники теперь не возьмут!

Превозмогая немоту, с трудом подбирая слова и выталкивая их из судорожно перехваченного горла, Димон по-бабьи запричитал:

– Пощадите, милостивый государь! Не погубите меня и невесту мою. – Не по злобе – по глупости поступил! И денег мне этих не нужно!

Тут слабой трясущейся рукой герой наш смёл с прикроватной тумбочки на пол семнадцать бумажек по пять тысяч и две по одной.

– Не оставьте без пропитания. Без сотовой связи не оставьте, она ведь не даровая нынче, – сгинет от горя и неизвестности мать моя в Кулебаках-городе! Ведь я сын её единственный! Невесту мою Наталью пожалейте – безвинная душа из-за моей корысти пострадает!

Димон совсем уже настроился в лучших традициях плакальщиц на похоронах всё длить и длить свои завывания, вполне в народном и одновременно неожиданно современном стиле, но Пушкин остановил его нетерпеливым взмахом руки.

– Наталья? Невеста? Без денег, говорите? – На лицо поэта как будто набежала тучка. – А доход-то у Вас, сударь, есть? Деревенька какая-нибудь? Душ сколько?