– Не мудрено вам это знать! – хмыкнул полированный стол. – Для чего вы ещё нужны? В вас хранится нюхательный табак и больше ничего! Его нюхают. Кому-кому, а мне это аукается всегда. Ведь чихают на меня! Ну, это хоть можно стерпеть и стереть. Не то, что чернила…
– Бом… бом… бом… – загудели, отсчитывая каждый удар, настенные часы. – Всему свое время. Каждому из нас; и лунному лучу, и столу, и чернилам, и даже чистому листу, и его товарищу, остро отточенному перу. Всему свое время! Бом… бом… бом…
Ночные собеседники хотели было ответить часам о том, что все это чушь, как вдруг вся комната неожиданно погрузилась во тьму. Луч исчез, небо укрыли черные тучи и ветер, влетевший в окно, качнул занавеску. Небрежно смахнул со стола чистый лист бумаги и перо. Упав на стул, они не издали ни звука. Может, потому что без мыслей и слов они были немы?
– Что же дальше? – тихо прошуршала, задевая краями угол стола, занавеска. – Луч ускользнул, лист упал, все погрузилось во тьму…
– Ненадолго! – хрипло откашлялись часы. – Скоро рассвет и обязательно следующей ночью, когда луна заглянет к нам снова, мы узнаем то, о чем молчит лист бумаги и остро отточенное перо.
Утро застало чистый лист бумаги на полу, недалеко, вздрагивая от врывающегося в открытую форточку ветерка, лежало остро отточенное перо. Человек, подняв их, аккуратно уложил на середину стола и тихонько присел на старинный стул. Первые капли чернил коснулись белизны пера и вывели на чистом листе бумаги: «Листьев шум, золочёное время лета…»
Крыши
Она проснулась, щурясь от первых лучей солнца, поднявшегося впервые после хмурой и холодной зимы, и сладко потянулась. Оно приятно грело ее бока и вселяло надежду на скорое весеннее тепло.
– Э-ге-гей! Доброе утро! – крикнула она что было сил. – Солнце вернулось!
Крыша одноэтажного дома ликовала, все ее умиляло; и, пробивающаяся сквозь остатки снега, юная травка, и нежные, сильные духом, подснежники, и, спешащие куда-то, прыткие люди, и даже крыши соседних, высоких и не высоких домов. Она чувствовала себя самой счастливой и необычайно красивой в это раннее, весеннее утро.
– Чему радуешься? – скрипнула старая, покрытая семейством мха, шиферная крыша покосившегося сарайчика, затёртого среди новых домов, а потому незаметного. – Видать жизни ещё не попробовала, а все туда же: "С добрым утром". – скрипнула она недовольно подгнившей стойкой и съёжилась.
– Чего привязалась к деве? – качнул верхушкой тополь. – Радуется же, не плачет. У неё, может, настроение хорошее.
– Очень хорошее, – немного обидевшись на шиферную крышу, отозвалась крыша одноэтажного дома. – Посмотрите, утро, какое ясное. Ликовать прямо хочется.
– Ну-ну, ликуй, – усмехнулась крыша сарайчика. – Радуйся, пока молодая. Кстати, давно народилась-то? Я тебя здесь что-то не припомню.
– Осенью, – радостно отозвалась крыша одноэтажного дома. – В конце октября.
– Тогда откуда знаешь, что это? – старая крыша сарайчика кивнула на солнце.
– Ну, я сказала, а что? – подпрыгнула тротуарная плитка. – Кто ребенку расскажет, из чего жизнь состоит, чего опасаться надо, а чему радоваться? Ты вот за всю зиму даже и не взглянула на нее.
– Еще чего, я в няньки не нанималась, – заходила ходуном крыша сарайчика. – Это без меня как-нибудь.
– Сестра, здравствуй сестра! – проснулись крыши высоких домов, приветствуя крышу одноэтажного дома, – Мы рады тебе!
– Ой, – захлопала от восторга своими углами крыша одноэтажного дома. – Здравствуйте сестры!
– Да какие они тебе сестры? – фыркнула тротуарная плитка. – За всю зиму ни разу на тебя не взглянули, зато снег с себя на тебя стряхивали. Вспомни, как тряслись и прогибались твои лаги от снежной тяжести.