– Можно подумать, что вас кто-то спрашивает, – презрительно фыркнули женские сапожки.

– А почему бы и нет? – отчеканили вопрос берцы. – Не насмехайтесь, дамочки, солдаты детей в обиду не дадут. Поэтому детские ботинки могут смело выражать свои симпатии, пока мы рядом.

– Ой, да за ради Бога, – отвернулись дамские сапожки. – И все-таки, почему черные шнурки, а не коричневые или рыжие?

– Да чего вы привязались к добропорядочным ботинкам? – неожиданно раздалось в конце вагона. Там возмущенно зашаркали резиновые сапоги.

– Кто бы говорил! – возмутились из другого конца мощные лоферы. – Вас вообще нельзя считать обувью, резиновое недоумение.

– Кто это там про недоразумение? – резиновые сапоги прямо рвались в драку. – Недоразумение – это, вы, с вашим мнением.

– Не обращайте на этих «аристократов» внимание, деточки, – прошаркали мимо ботинок старообразные, толстоподошвенные мужские полуботинки с одесским акцентом. – Вы же не хотите нести всю жизнь за них груз их несовершенных супинаторов.

– Это противоестественно, – визжали на весь вагон ботильоны. – Противоестественно носить не совпадающие по цвету шнурки. Мы не успокоимся, пока не получим ответ на вопрос: " Почему шнурки черные на рыжих ботинках?"

– У нашей хозяйки нестандартное мышление, – улыбнулись рыжие ботинки. – Вчера на нас были шнурки зелёные. И нам нравиться выделяться…

Ботинки хотели ещё что-то сказать, но была дана команда идти, и, резво шагнув вперёд, они заспешили навстречу перрону, оставив после себя запах средства по уходу за кожей и целый вагон возмущения, недоумения и, конечно же, восхищения.

Ночь полной луной заглянула в приоткрытую форточку, скользнув лучом сквозь тюлевую занавеску, осветив лежавший на столе чистый лист бумаги и остро отточенное перо.

– Ох, – качнулась занавеска, – сегодня луна решила ослепить меня окончательно. Я, конечно, понимаю, что она, как любая женщина, любопытна. И оставленный на столе чистый лист бумаги – ещё та тайна, которую невероятно хочется раскрыть. Но, зачем же, за счёт других?

– И не говорите, вздохнул письменный стол. – Я, представьте, не могу заснуть из-за яркого лунного луча, что пробился сквозь вас и лег на меня. А то, что касается листа бумаги и его товарища пера, мне все равно. Главное, чтобы на мою отполированную поверхность не упало ни единой капли чернил.

– Между прочим, ничего плохого в нас нет, – тут же отозвались чернила, чутко дремавшие за толстыми стенками старой чернильницы. – Благодаря нам, весь мир узнаёт о новых открытиях, новых книгах…

– Сплетнях, доносах, приговорах, – жёстко закончил письменный стол за них.

– Вы правы, – тяжело вздохнули чернила. – Все всегда зависит от того в какие руки мы попадаем. Многие из них не всегда аккуратны, но ваш хозяин, ни разу не капнул нами на вашу полированную поверхность, и вы должны быть ему благодарны.

– Это дело случая, – нахмурил углы стол. – Когда-нибудь его пальцы станут слабее, глаза победит близорукость и все, прощай моя незапятнанная репутация.

– Репутация ничто перед старостью и дряхлостью, – скрипнул всеми ножками старинный стул, отряхнувшись, как старый пёс от древесной пыли, которую тут же высветила лунная дорожка.

– Апчччхи! Вы совершенно правы, – отозвался, висевший на спинке стула, потёртый домашний пиджак. – Старость не красит! Нитки истончаются, моя ткань ползёт и придет время, когда дни будут сочтены. Обо мне, вероятно, со временем и не вспомнят. Но я верю в лучшее, как этот чистый лист бумаги, не исписанный и не запятнанный, ни чернилами, ни мыслями.

– И все-таки, какую тайну он хранит? – стукнула крышечкой серебряная табакерка. – Не может быть, чтобы чистейший лист бумаги ни о чем не мечтал и ни о чем не думал. А тонко отточенное перо? То, кому человек поверяет свои замыслы, так же хранит молчание. Ничего не понимаю! Разве ж это не странно? Когда хозяин запускает в меня пальцы и выхватывает щепоть табака, я знаю наверняка, что он хочет сделать.