Кира брезгливо сморщилась. Она не хотела идти сюда, она вообще не хотела в ресторан, но Семен был ее давним поклонником, другом семьи, его очень любила ее мама, Нелли Григорьевна. Мама умерла год назад. Кира не смогла приехать на похороны, она была не в России в то время, а на другом конце земного шара, в Австралии, в командировке. Вернулась лишь недавно. Отец просил ее поехать, она и сама хотела, но думала после Нового Года. А он настоял. Ничего, мол, со мной не случится, съезди, она там одна. Она сначала даже не поняла, о ком он. Потом догадалась, что о маме. Даже умершая, она все еще была для него живой, он все еще казнил себя, что уехал тогда, в Л., к своей родне и к дочери, которая училась там в университете, на филологическом. Ему тогда и работу предложили по специальности, и с квартирой обещали помочь. Он был физик-оптик, отличный специалист, но осел в Н., влюбившись в Нелли, темноволосую мечтательницу, писавшую стихи и курившую мужские папиросы.

А Нелли не поехала. Сказала, что ей и здесь хорошо. Сказала, пусть к ней на лето приезжают. И еще сказала, что любовь это не про то, чтобы жить в одной квартире. Ему нужно ехать и работать, здесь для него применения нет, и не будет. Кире учиться надо. А ей самой в большом городе делать нечего. Ей там будет тяжело. Она хочет смотреть на море и писать стихи. И читать. И мечтать. И ей много не надо. Она там будет только мешать и печалиться. Поэтому их судьба – ехать, а ее – оставаться. Мол, раньше люди часто так жили – и ничего. И Кира с отцом уехали. Она приезжала к ним в гости, они гуляли, ходили в театры, потом она уезжала, и они приезжали к ней. И снова гуляли, ходили к морю и в театр, и говорили, говорили бесконечно. Удивительно, но им было хорошо и вместе, и порознь. Странная была у них семья, но главная странность была в том, что хоть они и были в последние годы в разлуке, они все еще чувствовали себя единой семьей, и ни один из них не мог бы объяснить, как им это удавалось.

Семен заговорил с подошедшим официантом – нужно было выбрать вино. Выбор был велик, а Семен придирчив. Предоставленная самой себе Кира скучливо рассматривала публику. Ей было смешно и немного неловко от этого. Дамы в шуршащих платьях в пол, расшитых пайетками, были похожи на змей в золотой и серебряной чешуе – тощих и агрессивных или толстых и благодушных. И все они носили «смоки айз» и кровавые помады, а к пальцам, унизанным кольцами, прилагались синие, черные или бордовые ногти, накладные, нарощенные – у кого как придется. Все дамы, почти поголовно, были в туфлях или босоножках – с бантами, пряжками, стразами, все на немыслимых каблуках, и все как одна, совершенно не умели на них ходить. Кира посмеивалась про себя: глупышки, вы же сами себя уродуете. Впрочем, попадались и хорошо одетые, ладно причесанные, умело накрашенные – но эти явно были ближе к разряду эскортниц, нежели дочерей и супруг. Что до мужчин, то они, увы, смотрелись как сущий кошмар. Дамы хотя бы изображали некоторую видимость светских манер, представители сильного пола вообще не заморачивались на этот счет. Она подумала, что через пару бокалов придется просить Семена увести ее отсюда. Обещанного джаз-бэнда11 она дожидаться не планировала, с такими соседями это была бы пытка.

Тут ее внимание привлек высокий брюнет, с густыми волнистыми волосами, в отлично сшитом костюме, очень темного, глубоко-синего цвета, и в галстуке почти чисто-белом, с легчайшим отливом в голубой тон – таким бывает небо в жаркий полдень. Брюнет шел через зал уверенной походкой, оборачиваясь к сидящим за столиками и раскланивался с теми, кто приветствовал его. Что-то знакомое почудилось ей, где-то она его уже видела. Кира дернула Семена за рукав.