Вяжу любое лыко в строку.

Вы мне – «нет», я вам – «да», и кукиш еще в кармане.

Упрямая я и вредная – да, да, сто раз да! На том стоим, иначе не выжила бы. Ладно, потом эти мысли, потом. Раз я дернулась в ту сторону – значит, зачем-то это нужно. Ну, значит, после и узнаю. А теперь – в больницу. Надо забрать Алю, да и Глашу вернуть на место, в общую палату.

Собственно, палата на Глашу оформлена, она может и там побыть, но лучше бы обратно. И Аля пусть домой едет. Марк в курсе, что Глаша в больнице, а она, Зоя, в отпуске – значит, сейчас он предпринимать ничего не будет. Глашу, конечно, он может выкинуть из салона на улицу в любой момент, но с ней, с Зоей, такое не пройдет. На ней вся «белая» часть салона, и оформлена Зоя совершенно официально. Так что расставаться тоже придется официально, во всяком случае, на первом этапе. Потом, после ее увольнения, там – да, возможны эксцессы. Они, впрочем, возможны и на этапе увольнения – в виде условий для расторжения трудового договора, но все равно не прямо сейчас. Все контракты с персоналом – от директора до уборщицы – переподписаны и продлены еще в ноябре и будут действительны целый год. Так что пока нет оснований беспокоиться, по крайней мере, в ближайшие дней десять, а там посмотрим, как пойдет.

В больнице все прошло без осложнений. Палату она оставила за Глашей до окончания оплаченного времени, чтобы не было лишних разговоров. Предложение перебраться на квартиру к Николаю, поначалу сопротивления не вызвало, но когда Алевтина узнала адрес – заявила «нет» категорически. Уговоры Глаши – дескать, я там уже была, уже жила, мам, да все в порядке, я там все знаю – только еще больше взволновали Алю, и она распсиховалась всерьез. Тогда Глаша, внезапно, вместо того, чтобы броситься утешать маму, потребовала объяснений. Аля в ответ только расплакалась, совсем по-детски, утирая кулачками глаза.

Зоя и Глаша примолкли.

– Мам, – проговорила, наконец, Глаша, – ты не плачь, ну мам… Ты просто скажи, что не так… я же вижу, что не так, тебе что-то не нравится, ну скажи – что? Почему туда нельзя? Или что – никуда нельзя? А что тогда? Я же не могу тут жить остаться. Ну, хорошо, ты не хочешь на съемную квартиру, а мне? Мне куда деваться? Ты уехать можешь, но я-то не могу пока никуда из города, мне-то здесь надо быть… ну объясни ты толком, в чем дело?…

Аля высморкалась, вытерла слезы. На дочь она не смотрела – только на Зою.

– Там, в этом доме вашем, моя сестра живет. Родная. Над вами, над вашей квартирой, вот прямо этажом выше. Она меня старше на двадцать лет. Мы с похорон папы не виделись. Я же там до сих пор прописана. Она меня выжить оттуда хотела, хотя родители квартиру пополам между нами поделили. А она хотела все себе, и мне не могла простить, что я родилась. А я разве виновата? Я же не просила!…

И тут она разрыдалась снова. Упала ничком в подушку на кровати, на которой сидела, и рыдала в голос, вздрагивая всем телом, а Зоя с Глашей сидели как пришибленные, не говоря ни слова. Глаша дернулась было, но Зоя поймала ее за руку и помотала головой.

– Нет-нет, – тихо и быстро заговорила она, прижимая палец к губам, – не надо, пусть выплачется, видишь, сколько накопилось за эти годы… пусть это все уйдет, не трогай, не мешай…

– Вы знаете, о ком она говорит? – прошептала ей на ухо Глаша.

Зоя покивала.

– Знаю. Ираида. Ираида Львовна – гроза подъезда. Ужас, летящий на крыльях ночи.

– Она такая плохая? – изумленно округлила глаза девушка.

– Она хуже, – убежденно припечатала Зоя. – Что бы о ней ни сказали, будь уверена – она хуже. Это все, что я могу тебе сказать – если в двух словах.