Там от батьки и скрывал.

Батька ж чем урок давал?

То кнутом, а то дубинкой!

Дак спина вся – горб с ложбинкой!

Еросим: Да, немало потрудился!

Кульбач: Средь графьёв бы уродился,

На другое б глаз вострил.

И отец мой гончари́л.

Чтобы жить не голодая,

Бились, рук не покладая,

Строились, приобретали.

Стали тем, кем нонче стали.

Еросим: Нешто худо разжились?

Кульбач: Попросторней нонче жизь.

Жить бы, миром любоваться,

Но года. Куды деваться?

Гложет старость, ведьма злая,

То тя, за мослы хватая,

Гнёт дугой, хребтинку крутит,

То над требухой пошутит,

Не сдаля страша концом.

Цельный век не быть юнцом!

Таковы законы мира.

Жизь – как съёмная квартира,

Старость – для хвороб приманка!

Еросим: Снова мает лихоманка?

Кульбач: Хвори любят стариков,

Подбираются с боков.

Еросим: Энтим только дай слабинку!

Кульбач: Древоточец съест дубинку,

Коль в бездействии она.

Мне хвороба что ль страшна?

Аль не знаю я управы?

Еросим: Колдовство, настойки, травы?

Еросим спросим со смешком, прекрасно зная непримиримое отношение деда к знахарскому промыслу своей супруги – бабки Кульбачи́хи.

Кульбач: Нет, бальзам особый есть:

Самогонка, ваша честь!

Тяпнешь утречком глоток —

Забурлит в крови поток,

И уж солнце ярче светит.

Если бабка не заметит —

Повторить могу в обед!

Так и прóжил столько лет.

Не спешу ишо в землицу,

Раскудрúт тя, рукавицу!

Еросим: О-о, нужда те торопиться!

Не уйдёт от нас землица.

Боженьку хоть сколь проси,

Не возьмёт на небеси

Наши бренные тела.

Вот такие, дед, дела!

Это уж как там решат,

Так и путь нам завершат.

Сам Творец уткнёт перстом:

Кто, когда, за кем, потом.

Еросим устремил взор в небесную синь, потом оглядел подворье и крылечко Кульбача взглядом хозяина, не привыкшего к праздности.

Еросим: Та ступенька покосилась

И скрипит.

Кульбач: Дак износилась.

Я и сам давно скриплю.

Еросим: Ворочусь и укреплю.

Вздохнув, Кульбач продолжил свои привычные философские рассуждения на тему бренности земного существования.

Кульбач: Завтра лучше, чем вчера,

А сегодня – не пора.

Так сижу, считаю дни.

Их, вишь, только ворохни —

И посыплются обвалом!

Жил я долго, но и мало!

Вижу жизни скоротечность.

Впереди маячит вечность.

Скоро влёжку распрямлюсь,

Да и в ямку увалюсь.

Еросим: Все там будем! Не минует.

Смерть кончину знаменует.

И на ум не стоит брать,

Ведь не завтра помирать.

Кульбач: Эх, не знаешь наперёд

День, когда тя подберёт!

Напротив дома Кульбача через улицу стоял дом родителей Епрона – деда Минея и бабки Нилы, семейной четы лет шестидесяти от роду, которым по возрасту Кульбач годился бы в отцы, имея он своих детей, но для других посадцев соседи Кульбачей считались тоже стариками.

Бабка Нила Силовна, зачастую именуемая местными острословами и Силой Ниловной, и Нилой-Силой, и Силой Нила, все летние дни проводила, сидя на высоком крылечке и глядя на двор Кульбачей, так как другого обзора у неё перед глазами не было: с одной стороны высоким забором отгородился сосед, а с другой стороны начиналась околица, ибо дом Минея, как и Кульбача, стояли крайними при въезде в Посад. Но Силовне скучать не приходилось: у Кульбачей во дворе частенько случались разные презабавные заварушки.

Сейчас, глядя на мирно беседующих Кульбача и Еросима, Силовна жалела об одном, что с возрастом видеть вдаль она стала даже гораздо лучше, а слышать – куда, как хуже.

Силовна: Заморочил дед Ероську.

Тот, гляди, аж морщит моську!

Сам не рад, да не пошлёшь!

Вот и слушает скулёж.

На гончарню-то купился —

Дак навеки прилепился!

Дед Миней или Миньша тоже был по-своему философом и отвечал на замечания супруги всегда заковыристо и туманно, зачастую с одному ему понятным намёком и подтекстом.