за семью словами,
что на Ленкины ругательства —
крепкие отзывательства,
что должны быть изреченные
на горе на высокой моим супротивником
в час ночной пополуночи
при лунном затмении —
великом знамении —
над огнем над палящим,
над костром над шипящим.
Апосля же врагу дерзновенному
надо кинуть в огонь всякой всячины:
лапок лягушек прыгучих,
хвостов змеюшек ползучих,
когтей воронов летучих
да поганок тринадцать числом.
Апосля же три раза дунуть направо,
три раза плюнуть налево,
вокруг себя оборотиться,
червю земляному поклониться, —
тут бабуся вздохнула, замолчала,
глядит лукаво, будто осерчала. —
Худо, слова заветные запамятовала,
видно, совсем старая стала я.
Да и стоит ли мне тосковать-печалиться,
горевать-кручиниться?
Ей ли, девке бесшабашной,
Ленке бесталанной,
тягаться со мною —
с самою Ягою,
три века на свете прожившей,
хитрости-мудрости дюже нажившей,
колдовство-волшебство умело постигшей!
Вдруг баба Яга всполошилася, взволновалася,
по сторонам поглядывает,
носом потягивает
и шепчет с тревогою:
– Что-то сердце мое наполнилось страхом.
Никак, русским духом близко запахло,
нехорош тот воздух пахучий.
Чую, быть беде неминучей.
Ленка за стенкой
ни жива ни мертва,
вздохнуть не смеет,
моргнуть боится,
сидит, не шевелится.
А Яга тем временем глазом подмигнула,
во всю глотку чихнула,
рукою махнула
и молвит с беспечностью:
– Не хочу тосковать-печалиться,
хочу отрываться-колбаситься.
Собирайтесь со мною, подруженьки,
на нашей пирушке веселой.
Быть на великую пятницу
потехе-гулянке раздольной —
не чета дискотеке отстойной.
В ночь на великую пятницу
на Лысую гору высокую
за леса, за поля широкие,
за реки, за моря далекие
со всех земель ведьмы сбираются —
ведьмин шабаш начинается.
А покамест, девки, давайте
хип-хоп любимый врубайте.
Эх, была не была! —
крикнула баба Яга
Ленкины слова.
И взмыл музон выше дубов могучих,
выше лесов дремучих
до самых до туч летучих.
Ленка с окошка камнем слетела,
об оземь больно ударилася,
расстроилася, растерялася.
Сидит на земле, не подымется,
с места никак не двинется.
А избушка-веселушка перед нею выкаблучивается,
на ножках на курьих изворачивается
и к ней задом поворачивается.
Ленке б в окошко залезть —
да изба проклятая ее тотчас скидывает,
ей бы в дверь вломиться —
да двери никакой не видывает.
Невдомек Ленке, как в избушку пробраться-войти,
слов приворотных ей не найти.
Досадует девица, бесится,
злобой черною гневается,
посылает угрозы свирепые:
– Ах ты, кочерга прелая,
ветошь ошалелая,
гнусь мухоморная,
змеюка подколодная!
Утоплю, удавлю, забодаю,
разорву, разнесу, задолбаю,
расшвыряю по ветру по косточкам!
Эх, недолог был час ее злобы.
Вот уж солнце позлатило дубровы,
закричал петух за забором,
разбудил зарю, зорьку раннюю,
возвестил начало утра светлого,
утра светлого – конец ночи темной,
ночи темной, силы черной,
возвестил конец чарам нечисти.
Свет в окошке погас,
перестала музыка играть,
перестала избушка плясать.
В лесу тихо-тревожно сделалося,
Ленке вдруг домой захотелося.
Тут метелка к ней подлетает,
ей горбушку свою подставляет.
Ленка верхом на метелку садится,
в небо взмывает, парит, словно птица,
летит над горами,
летит над долами,
помелом след заметает,
посвистом тучи разгоняет.
Вот уж и лес дремучий остался позади,
и город родной виднеется впереди.
Красив город с высоты ведьминого полета:
солнце на высоких крышах огнем пылает,
улицы лентами вдаль убегают,
площади чашами всюду мелькают,
присесть приглашают.
И ни одной души живой —
спит город мирным субботним утром.
А Ленка на метелке все кружит и кружит,
место, где сесть, все ищет и ищет.
Видит, впереди – зелени густо,
густо-прегусто, тесно-претесно.
Но не лес там темный колдовской,