– Ишь каку сладость-то надыбал!

Но Карпуха, неожиданно для себя, воспротивился воле своего предводителя. Упёрся руками в косяки дверей, преградив дорогу в девичью спаленку. Пугачёв сначала удивился, а потом грозно нахмурился, резко оттолкнул упрямца плечом:

– Ишо чего удумал? Супротивничать государю? Эй, ребятушки, попридержите-ка молодца!

Набежавшие казаки ловко скрутили руки Карпухе. Тот побледнел от боли и затих.

– То-то жа! Не лезь поперёд батьки. Сначала я спробую, а потом и ты с друзьяками потешишься. – Пугачёв похотливо подмигнул казакам: – Штоб не было обид и раздоров. – И плотно закрыл за собой дверь.

Шум возни, девичьих вскриков, стонов и басовитого мужского урчания продолжался недолго. Дверь распахнулась, и довольный главарь шагнул через порог, сыто и благодушно похлопал ослушника по плечу:

– Твой черёд, женихайло. Скусна барска сладость! Небось не терпится?

Гоготнул утробно и жадно припал к горилке, угодливо поднесённой казачком-прислугой. Стоящий рядом гнилоносый от срамной болезни казачина Михайла Голован впихнул Карпуху в спальню. Да так сильно, что тот кучерявым чубом в пол уткнулся. Михайла вслед беззубо ощерился:

– Да поживей управляйся, сосунок! Не задерживай сотоварищей!

Карпуха, не смея поднять взгляд, встал, поправил на поясе оружие, помялся с ноги на ногу, но, услышав слабый всхлип, моментально зыркнул в угол. Дыхание остановилось. С ужасом смотрел он на распятую, опоганенную, хирувимную наготу. Барышня захныкала, завозилась, закутываясь в лоскуты кисейной рванины. Парень шагнул к ней. Она глянула помутневшими глазами, вскинула руки, прикрываясь узкими ладонями, и заверещала тоненько и жалобно, точно крольчонок, затравленный охотничьими псами. И Карпуха представил, как свора насильников сейчас накинется на этого беззащитного крольчонка, разорвёт, растерзает вусмерть. Его так передёрнуло и перекосило, что он чуть не задохнулся криком: «Ну уж нет!» Скрипнув зубами, вскинул саблю и со всей силы рубанул по бледным ладошкам и тоненькой шейке, на которой трепетно зазмеилась золотая цепочка с крестиком. Карпуха на минуту затих, потом рванул на себя окровавленный крестик, спрятал драгоценность в мошну на поясе и бережно укрыл покойницу кружевным покрывалом. Не вытерев оружия, шатаясь, вышел из спальни.

– И токо-то? Гляди-ка, не замешкался. Ишь, каков жеребчик! – глумливо шутканул Михайла и осёкся, смекнув что-то. Взглянул за полуоткрытую дверь спальни, злобно и смачно харкнул на пол:

– Тфу-у-у, дурень! Ни себе ни людям. Всю обедню шпортил!

Карпуха с почерневшим лицом вывалился из помещичьего дома. Во дворе никого. Потому сразу бросились в глаза кроваво-красные розы на пышной клумбе. Один высокий, ещё нераспустившийся, бледно-розовый бутон горько покачивал поникшей головой. Молчаливый укор за кровавое злодеяние. Карпуха застонал и в ярости пошёл рубить саблей все кусты подряд. Очнулся только тогда, когда из конюшни послышалось тревожное лошадиное ржание. Он упёрся мутным взглядом в бревенчатые стены барской конюшни и моментально вспомнил о своём намерении поквитаться с бывшим обидчиком-бобылём. Подпрыгнул раз, другой, третий… В конюшне все врассыпную. Работные люди из углов боязливо зашептались: «Эко ведь, идёт вершить самосуд, а сам приплясывает у кажного денника[115], словно в кошки-мышки играет. Слышь, как считалку горланит?»

– Где ты, горюшко-бобыль? Выходи на свет, упырь. За тобою есть должок. Шею набок и в мешок, – донеслось уже с дальнего конца конюшни. – А! Вот ты где! Ну и как любится те с моей невестой, чёрт горбоносый? – Карпуха сгрёб испуганного мужика за грудки и зло прищурился: – Молчишь, сучий потрох? А пошто порол мя нещадно? Ну!