«Чего можно ждать от жизни, позволяющей преуспевать обрюзгшим, старым и противным?!» – мысленно восклицала Оля.

Расстроенные нервы довели её до срыва прямо на сцене. Само воспоминание о вчерашних слезах ранило её гордость и унижало в глазах этой заколдованной болотной провинции. Она бы ушла немедленно после репетиции, но и дом она не любила.

Это было грязное двухкомнатное убежище, где одну из комнат ещё во время Олиной учебы в Москве оккупировала вступившая в какую-то индийскую секту сестра. Оля, пока училась в Москве, надеялась, что останется там навседа и не особо препятствовала такому раскладу вещей. Сестра же настолько размахнулась в своем деле по облагораживанию жилища на сектантский лад, что провоняла всю квартиру какой-то жженой пакостью и развесила кругом (даже в туалете!) фотографии улыбающихся разрисованных идиотов. Жизненная активность Олиной сестры сосредотачивалась на посещении религиозного логова, пении каких-то непереводимых бредней и малевании каких-то разноцветных картинок. Мать работала на двух работах: сторожем на комбинате и уборщицей в больнице. Дома её часто не бывало ни днем, ни ночью, поэтому за порядком следить особо было некому. Свой вклад в налаживание домашнего быта Оля ограничила тем, что очистила общие места от вышеупомянутых фотографий и повесила покрывало на дверь в комнату сестры, тем самым предотвратив распространения по всей квартире дыма от жженных сестрою ароматных палок. Вслед за матерью и она ограничила свое пребывание в доме ночевками (когда не проводила время с любовником).

Некоторые причины их нестыковки были понятны Санину. Оля за весь год особо ни с кем в театре не сдружилась и была задействована лишь в немногих спектаклях. “Горе от ума” было первой постановкой, в которой они оба принимали участие. Во время репетиций она держалась по большей части сама по себе. До него дошли слухи, что у нее недавно закончился роман с каким-то местным навороченным, и что она сильно по этому поводу переживала. Санин равнодушно относился к этим женским сплетням. А вчера, то ли потому, что Олины слёзы живой искренностью освежили её голубой взгляд, то ли потому, что Саня, чувствуя себя виноватым в неоднократных попытках срыва генеральной репетиции, по инерции (или по пьяни) взял на себя ответственность и за выпавшую из орбиты всеобщего веселья девушку, словом, что-то такое непонятное произошло и сблизило их.

Ко всему прочему еще этот пьяный выскочка Санин поджег ей волосы! Чего он только к ней прицепился? Весь вечер, после окончания репетиции, он практически ни с кем, кроме неё не общался. Только мельком обменялся несколькими негромкими фразами с режиссером, наверное, извинялся и перед ним тоже. А потом прилип к ней, как банный лист. Он, конечно, ничего. Мягкие темные волосы, стрижка под Андрея Губина, хитрые зелёные глаза, стройная фигура, но что с него можно взять? Он хоть и ведущий молодой актер театра, но он же ничего не решает при распределении ролей и составлении программы сезона. «А зачем же было его целовать вчера в подъезде на прощание?» – спрашивала сама себя Оля Остапенко. И сама же себе отвечала: «Так получилось…» Весь вечер в ней накапливалась злость на саму себя и на целый мир: похвала режиссера прозвучала как насмешка, затем, подвыпив, она начала, было, отходить, но тут этот туземный танец с поджиганием волос, издевательский запах паленой курицы… Если бы после этого Санин бросил бы её хотя бы на одну минуту, то она бы тут же отправилась топиться со стыда. Он же смог своими дурацкими шуточками и гримасами не только замять свою вину, но и развеять хмурое настроение Оли, отвлёчь её от мыслей о капитальном жизненном провале. Провожая её домой, Санин лез из кожи вон, разыгрывая неправдоподобные и смешные сценки.