Не приидет к тебе зло, и рана не приближится телеси Твоему…

Знак! Подай мне знак, что слышишь меня!

– …А Саша увидел на его плече татуировку и спрашивает: «Дядь Сереж, вы в тюрьме сидели?». Я чуть со стула не упала! Сама ведь ему про татуировки объясняла… А здорово, все-таки, что Олежкин начальник – тоже русский, правда, пап? Он только рассмеялся. Я ж, грит, в армии служил…

«…Узнику собственного тела достается немного. Память – злой властелин, да зрение – пыточное средство. Достаточно, чтобы молить о смерти каждую секунду. Еще тебе оставляют слух, чтобы душа корчилась в судорогах… Ее отчаяние в голосе, ее опрокинутый взгляд… Господи, да забери ты меня на́псих отсюда! Если смерти, то мгновенной…Или ты меня проклял? Пусть так, но дай мне всего лишь минуту! Минуту, чтобы сказать ей…»

Когда Пархоменко очнулся, его обуял ужас. Растение, не способное пошевелиться или извлечь подобие звука. Может он умер и его участь обсуждают ангелы? Но нет, вскоре он стал различать военные приказы профессора Соколовского и участливое щебетание медсестры Люси.

А потом он увидел глаза своей кровинки. Это были его собственные глаза, его лицо и тяжелая фигура. Крепись, доча. Казаки не плачут.

Теперь у Михаила Юрьевича было то, чего всегда не хватало – время. Можно заплывать далеко-далеко, в шестьдесят восьмой год, когда он вышел на перрон с чемоданчиком и самодельным ящиком, в котором подтекали перезревшие персики. Прямо с персиками и разнарядкой от горкома Пархоменко отправился на улицу Орджоникидзе – поступать. Университет располагался в монументальном здании с колоннами и лепниной; бывшая Военная академия Фрунзе. От ящика с фруктами на яичном паркете образовалась лужа. Михаила изгнали с воплями, но ничто не могло его сбить с панталыку. История – «отлично», сочинение – «хорошо», английский – истерика профессоров и долгий бубнеж в кабинете. Кто Пархоменко, вы? Заходите. Никогда в жизни мы еще так не хохотали. Знаете, мы хотели поставить вам «кол», вы ведь пол-топика рассказали нам по-немецки… Небось, бывший фронтовик вас английскому учил? Ну, понятно. Пархоменко, мы решили поставить вам «хорошо» и рискнуть. Вы проявили такую волю к победе… Плюс блестящий послужной список. Из крестьянской многодетной семьи, военное училище, армия, токарь, комсомолец-активист, горком Кропоткина, опять же, высоко отзывается…

Он им доказал. Больше никаких «хорошо» в зачетке не было. Только «отлично».

– …А когда Штаты с нашими в хоккей бились, такое в Гришкиной школе началось, ужас! Ничего за столько лет не поменялось. Та же холодная война… В Твиттере, ну, это в интернете, понимаешь, пап, так и писали: капитализм против коммунизма! Гришка в школу отказывался ходить!

«Не трать время. Позвони Генке, водителю моему. Он тебе расскажет… Он все передаст…»

Семьдесят третий год, день рождения любимого племянника и День взятия Бастилии – первое свидание с Алевтиной. Сколько их, алевтин, бегало… а сердце екнуло только тогда. Попался, голубок. Отгулял свое.

Пришел, увидел, победил и ошибся смертельно, но уже зрело казачье семя… Хоть бы мальчик! Тю…

– …продвинутая школа. Изучали «Один день Ивана Денисовича» – прохода ему не давали! Расскажи, Грег (они так Гришку называют), как тебе жилось в тоталитарной стране…

«Хорошо, что с бумагами успел. Ревзин – молодец. Купите себе коттедж, ребята. Хотя бы одну проблему закроете».

– …так Гришка весь урок с учителем спорил насчет Сталина! Однобокую точку зрения, грит, выдаете. Представляешь, папуль? Ты можешь гордиться!

«Уезжай, уезжай!»