А чем виноват перед казаками староста? Но крайний должен быть, вот его и назначили. А в Листвянке, что уже на берегу Байкала, мужика повесили. Сказывали, позвали дядьку местного бывалого дорогу показать через Байкал, а тот не просто отказался, а повел себя дерзко, − послал ожесточившихся в отступе солдат по непотребному адресу. Казаки в гневе за подлое равнодушие к судьбе российского воинства и беженцев тут же нашли вожжи во дворе и повесили бедолагу у дороги на кряжистой сосенке. Повесили в отместку и назидание у родной избы, на ремнях которыми долгие годы правил своим конем повешенный.

Когда война лютует, жизнь человеческая истончается до полушки.

Много смертей и покойников видели жители деревни Тальцы в эти февральские дни.

Не раз мальчишки наблюдали, как отворачивали с пути, от основного потока беженцев санки и направились к кладбищу и скоро уже от дома старосты подходили деревенские и священник. Тела, завернутые в саван, укладывали на другие возки и, чадя кадилом, священник под рыдания близких отпевал умерших. Санки с телами отправляли потом к сараю на территории церкви, а священник, приняв скорбный дар, успокаивал родных, заверяя, что все сделают, как положено, когда земля несколько оттает.

− А когда, батюшка? – запричитала заплаканная барышня в шубке, утирая слезы черным платочком, приподняв черную же вуаль под мятой истерзанной в дороге меховой шапкой.

− Уже в марте-апреле, милая. Предадут земле рабов божиих на сельском кладбище и справят молитву за упокой, а имена непременно укажут на крестах и метки в церковную летопись внесут.

Да, в феврале землица изрядно промерзала и для тех, кто почил в эту пору, готовили могилку загодя: приходилось прогревать землю кострами и тлеющим под листом железа углем сутки, не менее. А наспех схоронить зимой не выходило. А если не удавалось предать земле, как полагалось на третий день от кончины, то оставляли в селах по пути беженцы своих покойников, спеша за колонной отступающих, ибо отстать, казалось, было смерти подобно. А оставляя покойников, надеялись вернуться, а возвратившись, знать, где захоронен родимый человек, праху которого можно было бы поклониться.

Мальчишки знали, что в сарае при церкви уже забиты полки телами умерших из числа беженцев. Сказывали, обсуждая, что по весне потребуются землекопы, а еще гробы и гробики да кресты значительным числом.

А сколько было и таких, кто пал на тяжком пути, кого и прибрать было не кому. Многие от усталости и хвори садились на снег у древесного ствола, столба ли придорожного и засыпали вечным сном. Кто вспомнит о них, как лихолетье пройдет?

Дед Силантий рассказывал, что не всех вот так оставляют на погребение. Везут, сказывали тело важного генерала с собой солдаты аж, от самого Нижнеудинска, – это уже почитай пятьсот верст. Везут не просто так, − берегут: ни в прорубь его не опускают, ни в землю не кладут. Желают отслужить молебен как дóлжно и с воинскими почестями схоронить, чтобы красные не поглумились над телом дорогого им командира. А фамилия генерала нерусская – Каппель, но видимо герой и любили его российские солдаты за смелость и доброе к ним отношение.

− Вот ведь как бывает! Даром, что генерал, а народ его признал! – подивился Силантий, сам в прошлом солдат, − с японской вернулся инвалидом.

Оценив интерес слушателей, Силантий достал самосад и взялся крутить цигарку, продолжив рассуждать:

– Значит дело не в генеральском сословии, а в человеческой его натуре. И революция эта – пустая затея. Людей надобно правильных и верных на власть ставить. И вся недолга! Тогда и государство будет расти, и народ безбедно плодиться! Вот Александр Третий, смотри, железную дорогу через всю Сибирь до моря отстроил, ни с кем не воевал, народу давал дышать. Опять же Сибирь взялся заселять людями из мест, где густо с народцем-то русским, а землицы-то не достает. Давеча был в Иркутске: вокзал-то, какой отстроили! Любо-дорого-богато! А еще сказывали, что и в Слюдянке вокзал из мрамора белого подняли – красота! Такого вот правителя иметь – без бед можно жить! Не зря ж ему памятник в Иркутске большой сурьезный поставили.