Громко сказано… да, слово не воробей.

А побуждения – суть «творческие желания».

«Творчество – штука таинственная, индивидуальная, а само словечко, – одно на всех жрецов и служек искусства, – старомодное, замусоленное»; и есть «выспренние изначально, но опростившиеся в употреблении», ставшие обычными слова, которые, однако, с придыханиями, закатывая глаза, будто б закавычивал Шанский: «писатель», «зодчий», «художник»…

И далее, далее: строгий к «братии небожителей», Шанский относил «творчество» вкупе с «вдохновением», – к непристойным ярлычкам «процессуального возбуждения», советовал «бесстыдно самовлюблённым писакам и мазилам» снижать лексику, не смотреть на себя чересчур серьёзно. – «Интересно писать? – взблёскивал издевательскими зрачками Шанский, – ну и не жалуйся на отсутствие читателей, строчи себе на здоровье, удовлетворяй любопытство исключительно за счёт душевных терзаний, не обожествляя порочно-болезненное призвание. Если возомнишь в подпитии, что призван к священной жертве, учти, ты взял на себя все риски: тебе, добровольному страдальцу, никто ничего не должен»; однако, пощёлкав кнутом, Шанский протягивал пряник, разумеется, пропитанный иронией. – Твои толстенные романы когда-нибудь оценят «от нечего делать», ибо ими формируется «образ великого непрочтения»: книги, неплохо изданные, но прочитанные лишь самим автором в упрямстве долгого сочинительства.

Кстати, и возвышенно-уклончивого слова «роман» Шанский, как, впрочем, и сам я, не жаловал, слово сие ныне, в эпоху сокращений и упрощений, казалось старомодным, высокопарным, его надо было (не без самоиронии) трактовать, дополнять (оправдываясь), в подзаголовках…

Итак: словарь искусства, мягко скажем, несовершенен.

Искусство ищет, но не находит слова для объяснения самого себя.

Нет слов.

Итак, к настоящему моменту, когда я волей случая очутился в сетевой кофейне «Владимирского пассажа», я «выпустил в свет» несколько толстых книг, которые, мягко говоря, не пользовались успехом: возможно, помимо отпугивавших габаритов мешал их восприятию чуждый нормальной литературе, относящейся к временным искусствам, тормозящий действие «пространственный компонент»… – впрочем, это лишь примечание к запрограммированному мной самим «неуспеху»: вместо громоздких описаний и объяснений-допущений стоило бы увлечь читателей альтернативной историей, любовью на переломе веков, трагедиями и комедиями эпохи… нет-нет, долой трафареты, лекала, шаблоны, штампы, клише, – призрак добропорядочной нормативности витает над сочинителем, однако, как ни похвально было бы сосредоточиться на сшибках характеров, преданности и предательстве, роковых страстях и ударах судьбы, просветлениях, безумствах, и прочая, прочая, я, заворожённый какой-то «сторонней» новизной, («предпочитал вычурную раму картине», – цитата из Шанского), будто не знал, о чём и как принято писать в настоящих романах…

Вот именно: «будто не знал».

Я, конечно, прочёл кубометры умных книг, старинных и новых, знал правила хорошего литературного тона, многое (если не всё) знал о модных и сверхмодных литературных поветриях, знал, наконец, что верные признаки успеха – слава, деньги, скандалы в Интернете.

Знал.

Но следовал «своим», не сформулированным, на ощупь найденным, пригодным только для одного меня «правилам».

И поэтому успехом своим я мог бы посчитать лишь приближение к новизне, загадочной и неопределённой, возможно, неопределимой, а удовлетворение сделанным, – в силу извращённого тщеславия? – если и посещало меня, безжалостного к себе, то редко, и – ненадолго.

Смешна ли, не смешна планида моя, – плевать против ветра?