Трио добирается до крещендо:

– Мой телефон!

– Десятки тысяч шекелей!

– Террористы!

И идеальным контрапунктом врывается новый голос – щебечущее сопрано:

– Это моя виолончель!

Габриэла не сразу вспоминает, где она его слышала, но когда под натянутую ленту подныривает мужчина, чья щетина выглядит как порезы, все складывается у нее в голове.

– Простите за весь этот бардак, – обращается он к публике, – это мое, все в порядке.

– Что значит в порядке?! – Охранник пробуждается от экзистенциальной комы, в которой находился с рождения. – Так не делают, когда в стране с безопасностью полная…

– Ты прав! Прав, – успокаивает его мужчина примирительным тоном. – У меня сегодня голова вообще не соображает. Утром играл здесь с сыном и забыл виолончель. А у меня концерт сегодня! Спасибо вам огромное! И простите. Вы делали свою работу, и, слава богу, нам есть на кого положиться.

Мужчина направляется к виолончели с уверенностью, которая растет с каждым шагом. Габриэла думает: этот человек понимает, что есть шанс, пусть и мизерный, что это бомба, но ему, похоже, нечего терять.

Новость принимается как непререкаемый факт, и трио рассыпается в атональную какофонию: кто-то ругает мужчину за безответственность, другие благодарят Всевышнего – благословен Он. Молодая мать бросается и хватает свой телефон, будто это птенец, выпавший из гнезда.

Но как только мужчина касается футляра виолончели своими короткими пальцами, которыми он не сможет взять даже октаву, из уст Габриэлы вылетает:

– Это моя виолончель!

Охранница, уже составившая в голове отчет о происшествии и перешедшая к решению нелегкого вопроса “Что мы сегодня будем кушать?”, дергается. Откуда вылезла эта мышь и какая связь между ней и огромным черным футляром?

– Это моя виолончель, – бормочет Габриэла, – я положила ее там, когда пошла скатиться со слона, и… – Габриэла понимает, насколько невероятно, что девочка ее возраста может кататься на горке для малышни. – Вот! Эта женщина видела меня здесь. – Она разворачивается к старушенции, бормочущей благословения. – Вы же помните меня? Да?..

– Прости?.. – Обнажаются сияющие искусственные зубы.

– Ты ошибаешься, милая, это моя вещь, – сухо произносит мужчина и подхватывает футляр.

– Она моя! – кричит Габриэла.

И раз инцидент оказался неисчерпанным, трио снова объединяется.

– Если она твоя, – хором вопрошают три голоса, – почему ты все это время молчала?

Габриэла не знает, что на это ответить. Она пытается вспомнить какую-нибудь примету, опознавательный знак на инструменте, который докажет ее правоту, если ей предложат, как на Соломоновом суде, распилить виолончель и ей, как подлинной владелице, придется отказаться от нее, потому что даже мысль об этом невыносима.

– Ты разве не должна быть в школе, девочка? – угрожающе цедит мужчина.

Габриэла только часто моргает и кусает себя за щеку. Мужчина вертит пальцем у виска и подмигивает охраннику.

– Вы играть хоть умеете? – выкрикивает Габриэла срывающимся голосом. И пусть вопрос звучит по-детски, ей кажется, что она нащупала идеальный выход из этой передряги. – Вы сказали, у вас концерт? Сыграйте что-нибудь. Докажите, что вы…

– Я тебе ничего не должен доказывать, милая, – с апломбом перебивает мужчина, но, наткнувшись на взгляды хористов и охранников, отыгрывает назад: – Если ты такая умная, сыграй первой!

Если он надеялся на ее неуверенность, то нужно признать, что ход он сделал верный.

Руки Габриэлы тут же становятся резиновыми. Свитер снова мешает ей. Майка стягивает грудь.

– Поаккуратней с ней, – наглеет мужчина, когда Габриэла достает виолончель, устанавливает шпиль и берет смычок в руку, уверенная, что на этом все и закончится и будет объявлена ее победа, но уши публики требуют звуков.